“Мысли в голове живут недолго, — думал старый писатель, поглаживая лохматую голову любимого пса. — Как птицы, влетают они в поросший паутиной чердак черепной коробки, мечутся, гнездятся, рождают себе подобных и улетают в чужие головы”. Пес тяжко вздохнул и искоса посмотрел на хозяина. В глазах собаки, словно мотыльки мыслей, разлетались отблески света зеленой лампы, которую старый писатель зажигал по вечерам, погружаясь в раздумья.
— Хороший ты пес, — неожиданно сказал писатель поросшему шерстью другу, подтверждая свою теорию о переменчивости мыслей. — Мы с тобой, как две калоши, приросли к подпоркам этого дома, и ему без нас никуда, и нам без него в непогоду бессмысленно.
В глазах собаки отражались его слова. Они летали в зрачках, как радужные мошки, переливаясь и сверкая на солнце.
Квартира писателя была небольшой, как и он сам. Если бы ему неожиданно вздумалось покинуть навсегда любимое кресло, укутанное шерстяным желто-красным пледом и отправиться на прогулку по вечности, квартира бы, верно, сразу стала наполовину пустой, потому что вещи имеют обыкновение срастаться с телами селящихся среди них людей и становиться их незаменимой частью. Особенно это заметно с каждым третьим десятком лет — именно эти загадочные промежутки разделяют детей, взрослых и стариков.
Привычки старого писателя сжимались с возрастом, как и он сам. Некоторые отмирали с годами и отходили в наследство к кому-нибудь другому. Например, влюбчивость прилипла к внучке, путешествовавшей на своих стройных ногах по сердцам мужчин, как турист по незнакомым улицам. Любознательность перешла сыну, водрузившему на свой нос очки, как символ вечного поиска истины, по самую макушку рыжих волос затонувшего в философии. А непоседливость, гонявшая писателя по миру и наполнявшая его сердце тоской Агасфера, доживала свой век в старом Туту (Тутанхамоне) — писатель назвал свою собаку в честь великого мумифицированного фараона. Пес до сих пор интересовался всеми незнакомыми подворотнями во время неспешных прогулок с хозяином, изучая их как новый, загадочный мир, а еще Тута всегда гонялся за бабочками — трепетное отношение к красоте, свойственное человеку, приросло к собаке накрепко.
— Ну что, Тута? — спросил писатель. — Пора нам с тобой писать?
Собака, приученная важно кивать головой в ответ на все его предложения, приносила старый огрызок когда-то огромного карандаша, купленного стариком как сувенир во время бесчисленных путешествий. Им-то писатель и делал все свои записи в дневнике, который когда-нибудь грозился стать великим произведением, но так и не стал.
— Я вот думаю, Тута, — сказал старый писатель задумчиво… Пес тут же навострил уши и положил морду на тетрадь, — что моя жизнь чем-то похожа на жизнь сеятеля. Живу я уже давно, уже сам забыл, как давно это случилось, что я живу. Брожу по дорогам человечества и рассказываю каждому новому знакомому свои непридуманные и вымышленные истории. Или же роняю слова в чужие головы, и они падают туда, как семена, и разрастаются в ухоженные сады, или в дремучие дебри. Бывают, что и гибнут эти семена, оставленные без внимания хозяином почвы, или же из них вырастает совсем не то, что я хотел вырастить. Но, тем не менее, они есть… Каждый человек, с которым меня сводила жизнь, что-то от меня почерпнул — если умел черпать полным ковшом. И я черпал жадно или нехотя, в зависимости от чистоты источника. И за все эти годы написал я только этот дневник, в котором вся моя жизнь укладывается в хоровод разлетающихся по бумаге птиц, так и не собравшихся в стаю.. Я писатель из особой породы молчальников — замолкаю на бумаге, потому что всех своих птиц не держу в неволе страниц, а сразу же отпускаю в воздух. И пишу книгу своей жизнью по сердцам всех тех, кто открывал мне их навстречу. Зря ли я прожил? Нет, не зря… Я многое видел, многое испытал, многое пытался исправить, еще больше напортил, пока не понял, что жизнь — не то, зачем стоит гнаться, она всегда бежит позади нас. Вот так-то, мой верный пес… Сегодня мы больше писать не будем, давай-ка лучше сходим на прогулку… Луна сегодня большая-большая, мне кажется, что она сегодня будет ярко-красной, как апельсин. Я даже предвкушаю запах апельсина, возможно, мы сможем откусить от нее кусочек, пока не брызнет душистый сок.
— Гав-гав? — с сомнением спросил пес.
— Если не веришь — пойдем, посмотрим.
Пес согласно кивнул мордой и убежал за поводком.
— Где ты, Тута? — спросил старый писатель у входной двери.
— Гав-гав, — отвечал старый пес. Именно так он отвечал всегда.
Старая тетрадь и старый карандаш лежали, забытые, на красно-оранжевом пледе. Все мысли, так и не успевшие разлететься по белым листам, были давно уже раздарены старым писателем человечеству.
