Ночью все кажется зыбким, ненастоящим и в то же время значимым. Ночь — это миф, в который хочется верить.

Я сижу на полу перед Викой и смотрю на нее снизу вверх. Как бы я ни размещался в этом мире, я все равно останусь всего лишь наблюдателем. Это сущность, экзистенция. Беда, богатство. Безумие.

Меня на самом деле не существует. Разве вы этого еще не поняли? Я вот давно догадался. Я ваша фантазия, если хотите знать. Или наваждение, которое кто-то выдумал для того, чтобы позабавиться.

И я появлюсь на какой-то миг в вашей голове, создам в ней сумятицу, повиснув в воздухе абстрактной мыслью. Вдохнув ее, вы закашляетесь от этой горечи или сладости, или пряности, или чего-то там еще. У наваждения много привкусов. В общем, спокойными вы не останетесь.

Наверное, все дело в том, что меня нет, и я всего лишь зеркало, в котором отражается этот безумный мир.

Где-то во дне потерялся другой я, живой и теплый, дружите с ним! Он никогда не причинит вам зла. Он неплохой человек.

Я даже не проводник эмоций. Они во мне не задерживаются.

Что же вы боитесь? Нельзя бояться пустоты. Я ничего вам не сделаю.

Я говорю чушь. Чай. Да, это хорошо. Самое время пить его. Посмотрите на часы. Придерживаю кружку обеими руками. Длинные пальцы. Глючные пальцы. Отросшие ногти, чуть фиолетовые в этом освещении. Прозрачная кожа, синие ручьи крови просвечивают сквозь нее. Вы не любите чай? Вы не глючите с чая? Что же вы тогда тут делаете? Здесь, с нами? Может, вас тоже нет? Давайте не быть вместе!

Мы пьем чай, обжигаясь. Чай вместо того, чтобы думать. Вместо того чтобы делать. Мы в процессе чаепития.

Чай и спиртное заменяют нам все. Пищу. Воду. Мечты. Действия. Мысли.

Когда солнце пугается и уходит, люди становятся другими. Как будто из них или в них или на них действует что-то извне, или снаружи. В них вселяется ночь. И теснит все старое, дневную сущность, старые привязанности сердца, милые иллюзии, чувство долга и ответственности. Прессуются впечатления. Ночью в голове всегда дурман, обрывки мыслей, а не сами мысли. В темноте мы мыслим интуитивно. Мы честнее сами с собой, и с другими собственно, тоже. Потому все наши ссоры и наши любви случаются, когда разум спит. Ночью мы делаем глупости. А еще, или к тому же, мы делаем себе подобных — детей.

Я пробираюсь через дебри ночи, шепчу проклятья. Зачем? Напрасно, они повисают грязными лохмотьями на губах. Ко мне приходит страх того, что было и будет, нет больше сил — жить и терпеть и встречать рассвет, который кажется сейчас, в этой темноте, почти враждебным. Это существо, розовое, золотое, багровое, красное — какие ненастоящие цвета — может отобрать тебя у тебя, у этого самого Я, которое нечаянно раскрылось и робко смотрит на людей, исподлобья, как пьяный Еж с “беломором” в зубах.

Меня пережевывает внутренний хаос. Перед ним я бессилен. Я могу все, но с собой мне не справиться, я слишком силен. Может быть, я распахиваю навстречу ночи ту часть меня, которая прячется от солнечных лучей, я ее всю жизнь угнетал, она была моей узницей, а теперь торжествующая хозяйка.

Мы пили чай. Мы пили его постоянно и как-то странно. Кружка за кружкой, как в нас столько его влезало. Мы пили его вместо и с, до и после. В нас вселился странный бес. Бес. Чая. Прихлебывали беззвучно и громко, каждый по-своему. В одного человека может вместиться гораздо больше жидкости, чем он думает. Люди и человечество бездонны, вот почему они хотели, хотят и будут хотеть всегда. Как можно больше, сами не зная что, как и зачем.

Чай меняет со временем цвет и запах.

Сначала он сладкий, ведь вы пьете его с сахаром, с печеньем. С тортом, с булочкой? Нет, это только портит вкус чая. Вы пьете его медленно, каждый глоток, как вдох, как открытие вселенных, как озарение! Эврика! Я снова чего-то нашел, кажется, дно. Дайте мне еще чая. Или чаю. Частицу чего-то целого, громадного. Как можно измерить чай? Как можно измерить воду и листья, и цвет, и аромат — зачем мы все измеряем? Натягиваем, подгоняем под себя, под какие-то привычные рамки. Не надо мне кружки, чашки, пиалы, дайте мне просто чая. Влейте его в меня как можно больше, может быть, я замолчу, и вы пойдете спать.

Вика говорит чушь. Она слегка икает и смеется своей характерной ухмылочкой от уха до уха. Вика черная. Почему черная? У нее пышные черные волосы. У меня слабость к волосам. Человек, у которого волосы пушисты, красивы и торчат во все стороны в вечном творческом беспорядке, никогда не будет скучным, поверьте мне. У Вики пышные черные волосы и потому она кажется почти смуглой. В брови у нее пирсинг, она проколола ее моей толстой иголкой, которой я делал дырки у себя в ухе. Кстати, я так и не забрал эту иголку. Под нижней губой — еще один. Острый конус. Когда мне нечего делать, я засматриваюсь на него и думаю, как же с такой штукой целоваться. У Вики широкое круглое лицо и сама она большая. Нет. Не толстая, а именно большая. Клевая. Красивая какой-то дикой красотой. С такими девушками приятно обниматься. Она очень привлекательна. У меня она вызывает ассоциацию с Чеширским Котом. Из той знаменитой и глючной сказки Кэрролла, в которой я тащусь от каждой фразы. Она правда похожа на него. Эту ухмылку ни с чем не спутаешь. Я сообщаю ей об этом.

— А Алиса ела грибы, чтобы подрасти, — сказала Вика.

“Она просто хотела найти свою Дверь”, — думаю я.

— А еще ей являлись белые кролики с часами, — говорю я сурово. — Отличная детская сказка. Кстати о часах. Сколько времени?

— Сегодня суббота, — ответила Вика. Это значит, что можно не думать о завтра.

— А все-таки?

Я обыскиваю себя, нахожу сотовый в правом третьем боковом кармане снизу.

— Всего-то четыре.

Вика трясет головой. Ее черные волосы заплетены в косички. Десятки косичек. С красными нитками. Несколько ночей назад я убил на них несколько часов своей жизни. Я расчесывал, делал ряды, вплетал красные, похожие на кровь, нити в ее волосы, а она читала мне “Колыбельную” Поланика. Мы прихлебывали пиво из чайных кружек с ложками. Сначала мы пили чай, а когда чай закончился, пиво с привкусом чая из тех же кружек. Колыбельная, которая звучала в книге для сотни младенцев и усыпляла их навсегда, будоражила мое воображение, я тихо сходил с ума. Приближался рассвет. Когда утро весело просочилось в окно, я заплел последнюю косичку. Книга закончилась. На меня посмотрела Вика, похожая на веселого негритенка, с торчащими красно-черными прутиками волос, я глядел на нее, словно пробуждаясь от наваждения, покачал головой, оделся и ушел.

— О Хоссе-Антонио, я тебя люблю! Верни мне мою мебельную фабрику!

Вика глючит. Она наелась каких-то обезболивающих таблеток. У Вики страсть к таблеткам. Когда у нее что-то болит, она ест их вдвое, втрое больше допустимой дозы, которой вполне достаточно для того, чтобы избавиться от боли. Я так не могу. У меня недоверие к лекарствам, которые к тому же в больших дозах вызывают галлюцинации. У меня отвращение к лекарствам. Они и действуют на меня не так. Валерианка, например, никогда меня не успокаивала, даже в детстве приводила в какое-то нервозно-истерическое состояние…

На Вике розовые шлепанцы. Она стоит у окна, облокотившись о подоконник и вытянув вперед скрещенные ноги. У нее за спиной висит послушно луна ровно там, где ее приклеили на небо. Темнота. Только луна, как сверкающая таблетка. И больше ничего за окном не видно.

Розовые шлепанцы совсем близко от моих глаз. Кажется, я опять зависаю. Некоторые ничего не значащие предметы могут вызвать буйную игру моей фантазии. Над ними можно размышлять часами. Викины ноги перекрещены. Один розовый тапок почти слетел с ее ноги и держится только на пальцах. Мне кажется, что все это не со мной. Викины тапочки — это и фильм, и роман-эпопея, и картинная галерея. О них можно написать философский трактат. Не все ли равно, с какой вещи начинать постижение абсолюта? Я смотрю на них и западаю. Надолго. Могу просто смотреть вниз и постигать смысл розовых Викиных сланцев. Розовая Вселенная. Резиновая Вселенная. Под ногами окурки и пепел. Розовое в грязи. Поругание розового. У меня чувство, что мода на этот цвет и блондинок в нашем городе, все это псевдо-мажорство, окончательно испоганило розовый, уронило его в наших глазах. Я смотрю на свои ноги. На них тоже розовые тапочки. Я их не выбирал, честное слово. Я смотрю на них тупо, не понимая, как они появились на моих ногах. Я очень хочу спать. Мне кажется, я сейчас упаду и усну прямо у викиных ног, в обнимку с ее розовыми тапочками и зелеными шерстяными носками. Зеленое и розовое. Это уж слишком. Вика курит. Дым летит мне в лицо, пепел падает на меня. Я жмурю глаза и на миг проваливаюсь в глубокий сон, который оказывается настолько зловещим, что я вылетаю их него пулей. Даже не успев запомнить.

Вика смеется. На ней тигровый распахнутый халат, делающий ее похожей на сутенершу. Этакую Мамочку.

Почему все люди на кого-то похожи? Почему все они принимаются не за себя, а за кого-то другого?

Вика сейчас напоминает мне сутенершу. Я сообщаю ей об этом. Она смеется.

— Но сутенерши не носят футболки с надписью heavy metal,— говорю я. — Ты выбиваешься из образа.

Футболка туго натянута на пышной викиной груди. Надпись как будто в насмешку кажется созданной именно для этого места.

Вика смеется.

— Ты похожа на Чеширского Кота, — говорю я ей опять. Я курю. В левой руке я держу сигарету, в правой — кружку с чаем, пачку и зажигалку. Я правша. Или левша? А черт его знает.

Вике кажется, что я герой из сериала. Она говорит, что у меня длинные волосы, потому она меня любит. У нее страсть к парням с длинными волосами.

— О Хоссе-Антонио, верни мне мою мебельную фабрику. Как ты мог оставить меня. Ведь я так тебя любила. Куда ты ушел, ведь тебе девяносто лет, ты не мог так уйти, кто-то тебя укатил вместе с моей мебельной фабрикой. Ты ведь уже почти лысый, у тебя из ушей сыплется песок. Куда ты ушел от меня!

— Стоп, Чеширка, ты путаешь, — говорю я. — Он не может быть лысым. Ты не любишь лысых.

— О да, он лыс на одну сторону. Он лысый налево, а другая половина отросла до колен. Так что волосы путаются у него при ходьбе под ногами. Странно, что он так ушел, ах, да, ему ведь девяноста лет.

Два часа назад мы смеялись над мыльными операми. Придумали тысячу шуток, а когда тема иссякло, ее вдруг заклинило.

— О Хоссе-Антонио! — Она корчится от смеха, и я вместе с ней. Даже я, холодный и отстраненный наблюдатель за жизнью, заражаюсь этим безумием. Собственный смех разрывает меня на части. Он еще более сумасшедший, чем у нее.

— О Хоссе-Игнассио!!! — она уже путается в своих фантазиях.

Она стонет. Она больше не может смеяться. Ни один человек не способен столько смеяться. Даже я.

Я с любопытством и даже с некоторой тревогой смотрю на Вику. Я и вправду ее люблю. Когда я кого-то люблю, мне безразлично, мужчина это или женщина. Я говорю не о физическом влечении, а о том теплом, дружественном чувстве, которое сохраняется надолго, когда все страсти выдыхаются. Я люблю ее и еще кого-то, насколько еще умею. По крайней мере, это честно. Я ведь и не обещал вам чудес. Да, я не способен сходить с ума от страсти. Думать о ком-то одном. Но я буду любить вас, буду честно, как друг, и никогда не буду вас ревновать. Но и вы не ревнуйте меня, иначе вам придется убить все человечество. Да, я помню только тех, кто находится постоянно перед моими глазами. Кто отражается во мне. А если я уйду, я забуду и полюблю кого-то еще. И никто уже не требует от меня большего. Бесполезно. Ну и что с того? Разве я стану от этого хуже?

К нам подходит Еж. Так его зовут все, настоящее имя его я не знаю. Он похож на Волка из старого мультика “Ну погоди!”. Очень похож. Его образ настолько закончен, что если к нему прибавить еще один штрих, он будет испорчен. Мне нравятся люди с законченностью. Может, им некуда идти. Но зато они не мечутся. Они просто куда-то движутся, как получается. И куда-то приходят. Конечно, их можно обвинить в игре, в том, что они украли для себя у жизни одну роль и на этом остановились. А хорошо разве быть постоянно другим? Я вот — чистая бумага, tabula rasa. Бери и пиши все, что хочешь. Или порви и выброси.

— О Хоссе-Игнассио, — завывает Вика голосом, каким, как она думает, говорят страстные героини сериалов.

Даже Еж, погруженный в свои мысли, смеется. Он подносит к губам сигарету. Чиркает зажигалкой. У него на руках серые перчатки с открытыми пальцами. Я засматриваюсь на них. Я опять зависаю в межпространстве мысли.

Вика кричит.

— Кажется, мне плохо, — наконец осознает она. Она смеется, но это уже отголоски смеха. Обломки смеха. Руины великого сумасшествия. Она уже не может смеяться. И не может остановиться. Я молча курю. Я знаю, что все пройдет. Я только жду, когда она прекратит орать. Тогда мы допьем чай и пойдем спать.

Еж садится на пол и роняет голову на колени. Он невменяем. Человек не может столько не спать. Хотя, я ведь могу. Но посмотрите на меня. И вы поймете, что все не так уж просто. Посмотрите, копните глубже, и вы увидите, какой хаос растет во мне каждую бессонную ночь вот уже целый месяц. Год. Всю мою жизнь.

Мне почему-то приходит в голову мысль, что эти люди — будущее своей страны. Себя я почему-то к ним не причисляю, хотя сижу с ними рядом, говорю с ними и смеюсь тогда же, когда и они.

— О Хоссе-Антонио, верни мне мою гитару, — кричит Вика. — Ты ведь не умеешь играть. У тебя нет рук, зачем она тебе. — О Хоссе-Антонио, верни мне мою гитару, ведь ты не умеешь петь, у тебя нет рта…

— Хоссе-Антонио вообще нет, — говорю я. — Он умер. Все мы умрем, если уже не.

— Как? — Вика рыдает сквозь смех. На какой-то миг у меня появляется мысль, что она притворяется.

— О Хоссе-Антонио!..

— Вика, прекрати, — не выдерживаю я, — хватит.

Она бьется в конвульсиях смеха. Я изнемогаю от смеха, глядя на нее. Я не могу остановиться. Она заражает меня. О, как больно быть зеркалом. Люди, не надо. Будьте счастливыми. Будьте довольными. И ваш Шляпник будет таким же. Ваше зеркало будет радостным и чистым. Если вам безразличны вы сами, подумайте обо мне! Придумайте меня заново. Я так больше не могу. Не надо плакать, люди! Я ведь тоже хочу жить.

— Она похожа на Чеширского Кота, — сообщаю я Ежу, чтобы что-то сказать. Он поднимает голову. Черные всклокоченные волосы, взгляд исподлобья. Черные глаза человека, пьяного от недосыпа.

Зачем мы все не спим? Мне хочется орать. Зачем мы все не спим, если мы тихо сходим с ума?

Вика вопит:

— О Хоссе-Антонио!..

Зачем мы не спим? Ну, у меня, предположим, бессонница, вечная бессонница. Да, я предположим, сумасшедший, я просто пришел к вам, я пью ваш чай, меня даже нет с вами и никогда не было. Зачем вы сходите с ума? Зачем вы разбазариваете себя в этой ночи?

— Я — Мартовский Заяц, — кричит Вика.

— Безумный заяц, — шепчу я.

— Мяу? — кричит она. Ее голос переходит на визг. Викин певучий голос, который я так люблю. — О Хоссе-Антонио! Я теперь буду смотреть все сериалы с твоим участием. Я стану попсовой блондинкой, у меня уже есть розовые тапочки. О Хоссе-Антонио! Отдай мне мою гитару! Шляпник, верни мне мою гитару…АаАа!

Кажется, я опять виноват во всех грехах мира. Все преступления, совершенные призраками этой ночи, — дело моих рук.

Я надвигаю вязаную панаму на глаза. Мне почему-то приходит на ум некое безумное чаепитие. Оно не осталось там, в книге, оно продолжается в наших головах. Мне кажется, что оно длится всю нашу жизнь. Всегда. Мы пьем это безумие с рождения. Наш чай кто-то подменил, мы вливаем в себя отраву, принимая ее за истину. Мы вымираем, в нашем будущем ничего не будет. Мы бесполезны для истории. О нас никто не вспомнит.

Мы хохочем или ищем как Алиса свой путь, а сумасшедший Шляпник подгоняет, не дает остановить это безумие, потому что он равнодушен, или виноват, или сам несчастен. Но он всего лишь чья-то выдумка, а ему тоже хочется жить и чувствовать, как и всем.

— Мой милый Шляпник, — зовет меня Вика.

Я — сумасшедший шляпник.

Встаю и ухожу. Я смотрю в коридор. По нему движутся чьи-то тени. Глючный коридор, он всегда вызывает во мне нездоровые ассоциации. Путь на тот свет. Там нет Двери в Лето, которую ищу всю свою жизнь. Я ненавижу зиму, выпустите меня из нее, не отдавайте меня ей, она дурная мать, она меня ненавидит. Уберите этот снег! Он слепит мне глаза. Он разрывает мне душу. Дайте тепла. Солнца. Света, наконец!

Никогда не любил такие коридоры. Я словно проваливаюсь в них.

Вика зовет меня назад.

— Хоссе— Антонио! — кричит она.

Сумасшедшее чаепитие продолжается. 

Рассказ 2006 г.