Было около пяти вечера, когда она пришла к Лешке. Несколько секунд потопталась перед знакомой дверью, потом решительно нажала на черный кружок звонка и долго держала на нем пальцы. Он открыл дверь.
— Привет, Цветик!
— Привееет!
Лешка стоял в дверях, облокотившись о стену. Небрежно распахнутая на груди серая в клеточку домашняя рубаха, светлые мятые брюки, руки в карманах. Он был привлекателен. Конечно же, он знал об этом, и при этой мысли ей вдруг стало смешно.
— Можно мне войти? — тихо сказала она. Лешка посторонился. Она пробралась мимо него в темную тесную прихожую, споткнувшись на пороге. Он поймал ее за руку, и она не успела упасть.
— Как дела? — нерешительно спросила Света.
— Как видишь…
Он пожал плечами, напряженный, будто перед затяжным прыжком. Очень высокий, худой. Длинные узловатые ноги выглядывали из-под подвернутых штанин. Как-то она сказала ему, что любит смотреть на тех, кто ходит босяком, — они кажутся ей честными и естественными. Ей нравилось, когда у парня красивые ступни.
— Надеюсь, что хорошо, — сказала она. Он по-прежнему держал ее за запястье. — Мне нужно разуться, — пояснила она, как маленькому. — И закрой за мной дверь.
Лешка кивнул и отпустил ее. Она швырнула сумку на пол, скинула кроссовки и носки и прошла в комнату.
— Чем занимаешься? — спросила Света. Лешка бросился на кровать. Комната была пустой и темной, узорчатые решетки, полузадернутые занавески, открытая форточка, письменный стол с белой лампой одиноко притаился у окна.
— Ты сегодня уезжаешь? — спросил Лешка.
— Ага.
Света огляделась. Полки с накренившимися, будто потерпевшими крушение книгами, компьютер, колонки, пыльные плакаты на стенах, кресло и кровать. Посреди всего этого бардака — Лешка. Ей вдруг стало одиноко. Она стянула платье через голову, бросила его на кресло и села на краешек кровати. Лешка подвинулся и притянул ее за руку к себе. Она упала ему на грудь и расхохоталась. Он улыбнулся и взъерошил ей волосы.
— Зачем тебе уезжать? — сказал он недовольно.
— Мне это нужно.
— Ты меня бросаешь, — лешкины пальцы гладили ее по спине.
— Нет.
— Да.
Света смотрела в окно, в котором заходящее солнце пробивалось через кудрявые ветви уличных деревьев в комнату. Оно манило ее к себе, это окно. Запах цветущих акаций, навязчивый, как сон, кружил ей голову, все перед глазами мутнело и разлеталось пятнами света, в котором лешкины глаза, такие близкие, знакомо-зеленые, волновали и пугали ее одновременно. Он дышал тяжело, задыхаясь, любимые лучики морщин вокруг глаз на мальчишеском лице привычно умилили ее.
Она вытянулась на кровати рядом с ним, положила голову ему на плечо. Лешка приподнял ее лицо пальцами, Света коснулась лешкиной щеки, вдохнула ее тепло, они поцеловались; губами, дыханием, глазами они принадлежали друг другу целую вечность, в которой ей уже не хотелось уезжать и вообще что-то менять в своей жизни.
— Ты вся дрожишь, — сказал он ей на ухо, обжигая шепотом. Она доверчиво уткнулась лицом ему в грудь. Ее волосы рассыпались по его телу. Они лежали, обнявшись, сплетая пальцы и ноги. Света чувствовала себя опустошенной, ее глаза лениво скользили по стенам, по бахроме паутины на потолке, она увидела черного муравья и наблюдала некоторое время, как он целеустремленно ползет по спинке кровати вверх. Глаза Лешки, прикрытые веками с длинными, белесыми ресницами, чуть дрогнули, когда она осторожно освободилась из его рук. Она встала с кровати.
Окно влекло ее, этот слепящий прямоугольник узорчатого от решеток света, с качающимися в нем пушистыми ветвями акаций на мягком темнеющем небе. Света взобралась на стол, устроилась удобнее, вглядываясь в угасающий день, волосы падали на лицо, она выпрямилась, ощущая себя юной и всесильной, и наслаждалась этим новым чувством. От тяжелых занавесок шел раздражающий пыльный запах. Волосы, рассыпавшиеся по плечам, почти медные в закатном свете, жмурящиеся глаза, полное растворение в мире, который прятался за пределами этой комнаты и ждал ее к себе. Ей было душно, на спине подсыхали капельки пота, руки теперь уже устало опирались на стол. Она показалась себе вдруг слабой и ничтожной, это было невыносимо. Откинула голову и — вздрогнула: неслышно подошедший Лешка поцеловал ее в спину, руки обняли ее за талию, скользнули по животу. Она напряглась и изогнулась.
— Пойдем, хоть сейчас побудь со мной! — Лешка унес ее на кровать и уложил рядом с собой, обняв как ребенка. Она с сожалением взглянула на окно и закрыла глаза. Ей было неудобно на его плече, приходилось напрягать шею, и медленно затекала рука, но она терпела, стараясь думать о человеке, лежащем рядом. А мысли упрямо прыгали с предмета на предмет, озаряли призрачное будущее, которое постепенно приобретало форму и подробности. Скоро, да уже сегодня, она уедет. Любопытно, как это будет — там, и сможет ли она жить совсем одна в чужом городе. Как там себя вести? Заводить ли друзей или стать равнодушной, раствориться в одиночестве. Стать новым человеком. Все ошибки останутся здесь, она не так глупа, чтобы увозить за собой в новую жизнь хвост старых проблем. Кем она будет там и как станет одеваться? Придумать какой-нибудь новый стиль. Можно будет гулять допоздна и делать только то, что нравится. Она ведь станет совсем взрослой. Да она уже совсем взрослая; предстоящая ей новая жизнь распустилась в ней чарующим цветком. Жаль будет оставлять здесь этот вечер, и эти акации. Она запомнит все это, обязательно запомнит. Или забыть все, стать другой?
— Ты будешь писать мне? — спросил Лешка.
— Ага, — она медленно просыпалась от притягательных мыслей. — Конечно, я буду писать тебе и приеду на каникулы, или ты сам приедешь ко мне.
Она села, освобождаясь от его рук и губ. В свои слова она уже не верила.
— Мы ведь любим друг друга, — спросил Лешка.
— Конечно.
Она думала о книгах, которые оставляет здесь, о любимой кошке и прошедшем выпускном. Да ведь у нее до сих пор болят ноги от танцев на непривычно высоких каблуках.
— Ты вообще не со мной сейчас, — сказал Лешка. Она не стала спорить, ничего не сказала.
Солнце медленно опускалось за горизонт. Она угадывала это по красноватым бликам и движущимся по стене теням; небо темнело в окне, приобретая цвет обманчиво мягкой, созревающей ночной синевы. Глаза Лешки тревожно блестели в надвигающемся сумраке. Эта комната душила ее, Света больше ей не принадлежала.
— Прости, мне надо идти.
Она встала и, прежде чем он успел удержать ее, начала торопливо собираться. Надела бюстгальтер и, привычно повернувшись к нему, ждала, когда он соединит на спине застежки.
— Ты не можешь остаться еще ненадолго? — почти зло, хриплым голосом сказал Лешка. Но она не могла.
— Мне еще укладывать вещи. А это долго, — ответила Света, боясь, что он не даст ей уйти. — Мне тоже трудно, — сказала она, — уйти сейчас от тебя, кто знает, как мы еще увидимся.
Ей уже казалось невыносимым терпеть присутствие этого человека из прошлого рядом с собой, он связывал ее, и это было мучительно.
Она торопливо оделась и вышла в прихожую. Лешка нашел ее сумку. Долго вертел в руках, пока она обувалась. Он раздражал ее каждым жестом. Когда он поцеловал ее на прощание, она приняла поцелуй с сухими губами и не почувствовала его. Лешка долго ее обнимал и гладил по спине. Она стерпела и это. Глаза Светы скользили по стенам, по зеркалу, где отражались они, такая красивая пара, как она сказала ему когда-то. Распахнулась дверь.
— Ну, до свидания, — выдохнула она и оглядела Лешку с головы до ног. Блестевший на его груди крестик приковал ее взгляд. Лешка был в одних трусах и, почему-то, в тапочках.
— До свидания, Света, — сказал он как чужой.
— До свидания, — проговорила она с облегчением. Сбежала по лестнице вниз. Дверь позади — захлопнулась. “Щелк!”, — сказал замок, будто имел в виду “Прощай!”.
Она бежала по лестнице, свободная и веселая, даже что-то напевая. Улица встретила ее шумом, гудели машины, кружила голову душистая акация, над головой нависало бархатное любимое небо со сверкающими каплями звезд. Она медленно брела по лешкиной улице, мимо детской площадки с качелями и кричащей ребятней, мимо школы с пустыми темными окнами, мимо автобусной остановки, старой дорогой, которой она столько раз ходила сюда и теперь шла в последний раз.
Света шла, спотыкаясь. Настроение вдруг испортилось. В глазах — непонятная, щемящая сухость, сердце разрывалось, хотелось плакать.
Пришла домой. Никого не было. Она упала на кровать и долго лежала так, обнимая подушку. Кошка вспрыгнула ей на спину и легла там. Слезы так и не пришли. Света жалела себя, свою, уходящую навсегда старую жизнь, ей повсюду мерещился лешкин запах, и раскаяние душило ее. Она стонала и всхлипывала без слез. Как же она жалка сейчас, хорошо, что никто ее не видит. И нисколько она не всесильна, а просто испуганный ребенок. ” Испуганный ребенок”, — с ожесточением повторила она про себя. И вдруг подумала, что все это — настоящее, взрослое горе расставания с любимым человеком; мысль пришла и потерялась в ней, захлебнувшись в истинной печали, причины которой ей было невозможно отыскать сейчас.
Наконец ей надоело и это. Она решительно встала, достала из шкафа вещи и скидала в рюкзак — собраться для нее было пятиминутным делом. Несколько секунд размышляла над нарядными туфлями на длинном каблуке — она долго выбирала их к выпускному вечеру и выглядела в них, как взрослая длинноногая девушка. Потом вздохнула и забросила в шкаф, взяв старенькие любимые босоножки на толстой подошве. Собиралась, как вор, опустошающий квартиру, вот только она освобождала ее от всего, принадлежащего себе. Она вспоминала, как несколько дней назад делала глобальную уборку в шкафу, изрядно удивившую ничего не подозревающих об ее отъезде родителей. Тогда она выбросила много старых и когда-то незаменимых вещей, многое подарила брату. К примеру, ее любимую теннисную ракетку, которой он всегда слегка завидовал, да ведь ракетка была такой легкой и удобной. Никогда-никогда не придется ей больше гоняться за мячом по раскаленному корту, проклиная тренера. Впрочем, в теннисе она, конечно же, бездарна, но еще будет скучать об этих тренировках. Братишка так обрадовался подарку, когда-нибудь он станет знаменитым теннисистом, она в этом уверена.
Так, что еще? Зубная щетка, паста, расческа. Записная книжка с адресом подруги, у которой она поживет там первое время. Поколебавшись, взяла синюю тетрадь — свой дневник, все остальное — детские, наивно-беспомощные стихи сгребла в кучу и вынесла в сад. В саду был брат Темка. Он вопросительно посмотрел на нее. Глаза у него были заплаканные. Света кивнула ему, бросила принесенную бумажную кипу на землю и подожгла. Костер занялся нескоро. Знакомые листы, в которые когда-то было вложено столько труда, изгибались в огне, желтели, темнели строки, каждая из которых напоминала ей о чем-то.
— Красиво, боже мой, как красиво, — с отчаянием пробормотала она с сухими, безнадежными глазами. Вспомнилось знаменитое воландовское “рукописи не горят”. Еще как горят!
Они сидели с братом, обнявшись, и мечтали о будущем, в котором место только ей и ему. Она просила убедить родителей не сердиться на нее за этот побег, тихо давала советы, что говорить и как говорить не стоит, чтобы они меньше злились. Ей было немножко стыдно, что она так оставляет их на него. Что его ждет их гнев и ему придется все это выдержать. Но, когда она станет кем-то (а здесь, под несносной опекой родителей, это невозможно), она отблагодарит его за это, она отдаст ему все.
Они вошли в комнату, лишь только капли дождя забарабанили по листьям, небо хмурилось и рокотало, Света дышала тяжело, как в последний раз, будто не могла надышаться.
Распахнула окно. Дождь хлестал сад, в полумраке высвечивались холодные водяные струи, взгляд терялся в нестройных рядах деревьев, в намокшей темной листве; дрожала земля от грома. Молнии сверкали одна за другой. Света, никогда раньше не видевшая такой грозы, восхитилась. Она задыхалась от радости и казалась себе пьяной, смотрела в темноту, брызги дождя, отскакивая от подоконника, летели ей в лицо.
Дождь лил и лил, но постепенно начинал стихать. В воздухе послышались голоса играющих не мокрой улице детей, гул машин, в комнате стало сыро и свежо, в углу, в темноте, мурлыкала, умываясь, кошка. Рюкзак лежал где-то там, в глубине покидаемого навсегда мирка детства и юности, как немой упрек ее сумасбродству.
— Оденься теплее, — заметил Тема. Она кивнула, хотя раньше из упрямства обязательно бы поспорила с ним. Но теперь он был здесь хозяином.
Тема включил музыку.
— Я возьму твою куртку?
Он кивнул. Он почти плакал, бедный братишка.
— Учись сдерживать свои эмоции, — недовольно проговорила Света, — ты не думай, что я тебя критикую… Просто мне кажется, нельзя позволять другим видеть все, что ты думаешь. Это мой последний совет тебе.
“Я учу его притворяться”, — подумала она.
Он промолчал. Они пожали друг другу руки, крепко, долго не могли отпустить пальцы друг друга. Ей представилось вдруг, что рукопожатия дают ей возможность почувствовать себя не слабой девчонкой, а немного мужчиной, в руках которого сила и власть над обстоятельствами. Она в последний раз окинула взглядом свою комнату — ведь полагалось попрощаться, обняла кошку так крепко, что та жалобно мяукнула, но не вырывалась, будто что-то понимала.
— Ну, пока! Я на автобус! Лучше приехать на вокзал заранее.
— Билет взяла?
— Да.
Какой утомительной бывает порой чрезмерная забота!
Больше сказать было нечего. Она взглянула на Темку. Они так похожи, но он совершеннее ее. Смутные признаки красавца, ее любимого, единственно любимого мужчины угадывались в нечетких, как контур будущего рисунка, чертах подростка.
Она спустилась по нескольким ступенькам во двор. Брат стоял в дверях. Темный, худенький силуэт. Будто ждал, что она вернется. Теплый, яркий свет дверного проема в надвинувшейся на нее ночи. Мошки кружились вокруг темкиного лица, он не отгонял их.
— Береги себя, — одновременно сказали они и рассмеялись. Она, уже не оглядываясь, выбежала на шумную, умытую дождем улицу и побежала по лужам к автобусной остановке. Рюкзак непривычно давил на плечи.
Новосибирск, 2006
