Мне нравятся «дикие» музыкальные инструменты, созданные из деревяшек, ниток, металлических конструкций и кожи. Прижмёшь его к сердцу — будто держишь в руках какое-то редчайшее шероховатое животное, ласково поглаживаешь его ловкими пальцами, и оно начинает тихонько напевать, кашлять и хрипеть низким, будто слегка простуженным голосом. Играть я особо не умею, но быстро учусь. Да и что там играть — отдайся музыке ветра, дергай за струны, и пусть душа поёт.
«…И мне нравится не гитара, / А дикарский напев зурны..», — писал Николай Гумилёв, и я с ним совершенно согласна.
В Фесе я не удержалась и купила себе небольшую гамбри — марокканскую трёхструнную лютню (guembri, как ее ещё называют в Африке) и с удовольствием натренькивала на ней мелодии моим верным спутникам по утрам и вечерам.
-В любой непонятной ситуации — играй на гамбри, — говорила я, поднимая палец к небу. И тут же следовала своему совету.
Я играла блюз, играла рок, даже играла па-да-да-дам, иногда просто перебирала струны, и они хрипели и молили о пощаде. Удивительное дело: музыка в моей голове почему-то совершенно не совпадала с тем, что транслировалось во внешний мир. Но, честно скажу, в такие моменты чувствовала себя всесильной, более того, я была счастлива.
В этой ситуации забываешь о времени или, как в шутку говорит Малыш Пессоа, все становится наоборот и время забывает о тебе.
Хулио Кортасар
Просыпаясь по утрам, я начинала музицировать и засыпала, поглаживая гамбри. Когда мы карабкались в горы и останавливались на привал, чувствуя, что еще немного — и свалимся от усталости прямо в колючие кустарники, или же метались по раскалённой трассе в забытой Аллахом марокканской глуши в поисках верблюда или машины, Маркус начинал закипать, Наташа нервничать, и я тут же ставила на землю рюкзак, доставала гамбри и, чтобы подбодрить моих новых друзей, играла для них пару импровизаций.
Дикарские мелодии моей африканской лютни оказывали на них благотворное воздействие. Их лица пылали, как будто они были настолько захвачены мощью моего таланта, что были не способны сдержать охватившие их эмоции: ещё пара нот, ещё один душераздирающий пассаж — и, чудилось мне, они не выдержат и заплачут.
Жгучие глаза Маркуса становились ещё темнее, а на милом и ласковом лице Наташи появлялось лютое выражение человека во власти пожирающей его музыкальной страсти.
— Вы, ребята, такие тонкие натуры. Мало кто способен так чувствовать музыку, пропускать ее через себя! Так рада, что вас встретила.
Я сияла и крепко обнимала их обоих от избытка чувств. Они кивали и, переглядываясь, что-то застенчиво пытались возразить. Наверное, они хотели сказать, что это не они так прекрасны, а я, и они до самой смерти будут вспоминать меня и мою музыку.
Когда они начинали клевать носом в каком-нибудь придорожном ресторанчике, в ожидании лепёшек, мятного чая и таджина, я говорила им:
— Ребята, что-то вы приуныли, давайте я сыграю вам на гамбри.
И тут же принималась за дело.
Моя музыка, видимо, захватывала их целиком, пробирала до глубины души, до самых костей, они начинали кричать хором:
— Хватит! Хватит! That’s enough!
И я, конечно, останавливалась, потому что не каждый человек способен вынести сразу столько красоты, и иногда ему хочется просто помолчать, чтобы в упавшей на его плечи тишине прочувствовать послевкусие и магию настоящей мелодии.
-Когда-нибудь, — мечтательно говорила я, — обязательно приеду к вам в гости — в Вену и Будапешт. Главное, не забыть взять с собой мою гамбри.
