Все, что сказано,

может быть использовано против мира,

—  сказал автор и заткнулся.

Сверхчувствительность ушей или, как ее называют французы, l’hyperacousie (гиперакузия) — это болезнь нашего столетия, которое следовало бы считать не эпохой информационных технологий, а веком звука.

Мы живем в мире, где человек пытается победить чужой гул собственным шумом, перекричать голос ближнего своим голосом.

Каждый из нас считает своим долгом любить музыку и творить ее.

Мы даже молимся небесам под пение церковного хора.

Человечеству нравится слушать себя, словно оно боится раствориться в беззвучии, которое становится все более отдаленным, покинутым, нечеловеческим.

Мы наполняем ежедневную пустоту дней и ночей бормотанием радио, телефонов, телевизоров,

воем сирен, стуками и перестукиваниями, собственными голосами,

гудением машин и электроприборов, песнями, звуками музыкальных инструментов,

выстрелами, всхлипываниями, стонами, гиканьем и плачем,

движением стрелок по кругу, боем курантов, гудением мониторов, свистом высокоскоростных поездов, гулом самолетов и прочими прелестями столетия НТП (*научно-технический прогресс).

Так мы становимся звуковыми наркоманами и включаем наушники все громче, насилуя слух.

Над нашими городами облака смога и звуковые завесы.

Первое, что делает ребенок, входя в мир, это орет во весь голос, возвещая о своем появлении.

Мы любим друг друга под музыку и отдаляемся друг от друга под музыку.

Наша культура — это сотрясение воздуха.

Наша политика — это разговоры и взрывы.

Мы живем в мире, где царствует гиперзвук.

Если нас неожиданно настигает тишина, мы теряемся без столь привычного шума и чувствуем себя раздавленными, как будто за нашей спиной ощущается дыхание смерти, тлена и забвения, того мира, в котором нет человека, только беззвучная пустота.

Мы боимся этой пустоты, напоминающей нам о смерти и нашем бессилии перед нею, потому так ценится в обществе тот, кто умеет ловко прервать затянувшееся молчание.

***

Самая любимая музыка, к которой стремлюсь в этой всеобщей какофонии, — это идеальная тишина, которую никак не могу достигнуть, это молчание, которое нельзя нарушать.

Я особенно приблизилась к молчанию в те дни, когда познакомилась с тобой.

Когда ты приходишь, чтобы любить меня, я встречаю тебя у входа.

Босая, с растрепанными волосами замираю в проеме дверей и смотрю на тебя долгим взглядом, на который ты отвечаешь ехидной улыбкой.

У тебя всклокоченные волосы и черные молчащие глаза. Ты подхватываешь меня, захлопываешь ногой дверь, и прижимаешься ко мне губами.

Я засовываю свой беззвучный язык к тебе в рот так глубоко, что на секунду ты задыхаешься, впиваюсь пальцами в твой затылок, и ты, вздрагивая от боли, сминаешь мое тело.

Мы освобождаемся от одежды, как от несуразной помехи, и ты вскакиваешь в меня как всегда без предупреждения, так что я вскрикиваю и хватаюсь за твою спину, как за спасательный круг.

Мы бьемся друг о друга, как две рыбины, выброшенные злой рукой на берег, захлебываясь воздухом, истекая немым криком, пока кто-то из нас не остановится, унесенный спасительной волной судорог. Потом мы одеваемся, подхватываем улыбки друг друга и, как два заговорщика, проходим в комнату.

Ты падаешь на диван и, прикрыв глаза, начинаешь рассказывать о своей жизни, вываливая на меня все свои мысли и свои надежды. Хожу мимо дивана, приоткрыв рассеянный рот, подбираю забытые на полу книги, расставляю опрокинутые кошкой безделушки на полках, слушаю и не слушаю твой голос, наконец, ставлю у тебя в ногах чашку с дымящимся чаем — вершина непривычной для меня хозяйственности.

Ты чувствуешь знакомый запах бергамота, приоткрываешь глаз и рассматриваешь вырез моей рубашки, потом с хитрой усмешкой поднимаешь чашку и впиваешься в нее губами. И потом говоришь, говоришь — о том, что тебя волнует.

Сижу рядом с тобой, поджав ноги, раскинув руки, и не слушаю — мои уши забиты сладкой ватой усталости, застываю, как бронзовое распятие, и мое время тоже останавливается.

Ты неожиданно замолкаешь и смотришь на часы: дома тебя ждет любимая, ты не можешь ее волновать и потому постоянно взвешиваешь минуты, проведенные со мной. Я понимающе улыбаюсь, и сладкое предвкушение ревности, которую не знала до сих пор, разливается по моему языку.

Ты небрежно роняешь, что тебе пора, обхватываю тебя руками на прощание, зажмуриваясь, как кошка, которую гладят за ухом, ничего не желаю слышать, звучание твоих слов становится болезненным для меня, как будто я страдаю тяжелой формой гиперакузии.

И вспоминаю.

Когда Нарцисс стоял у зеркала и любил себя, как безумный, он узнал то безмолвное влечение к подобному себе телу, что свойственно многим, но мало кто в том признается. Вспоминаю, как в юности, читая о чьей-то телесной любви, теряла голову, задыхаясь от странного чувства предвкушения неведомого наслаждения. Но я никогда не представляла себя в качестве героини, а смотрела на нее со стороны, овладевая ее телом посредством грубого, ненасытного воображаемого любовника. Женское тело приводило меня в трепет своей развратной и одновременно чистой красотой, гармонией, которая только и ждет, чтобы ее нарушили. Повзрослев, я с любопытством слушала рассказы своих любовников об их похождениях, и в моей голове звучали вздохи всех этих бесчисленных растленных мужскими телами женщин. Так я прикасалась к прекрасному женскому телу посредством тех, кто любил меня.

Когда ты говоришь о своей любимой, я вся превращаюсь в слух, задыхаясь от ревности, представляю, как ты, напоенный моим запахом, проникаешь в нее без моего участия. Конечно же, ты любишь ее совсем по-другому, нежно и покаянно, все насилие, которого жаждет твоя мужская душа, остается здесь, со мной, в этой комнате. И входя в нее, ты тем самым пускаешь в нее меня, и я люблю ее через тебя, заполняя собой все ее существо. Я вижу ее раскинутые ноги и слышу жаркий шепот, и все те женщины, которых ты любил, которые дрожали в твоих объятиях, познаны мной благодаря тебе. Я слышу немую музыку движений всех тех, кто когда-то извивался под твоей тяжестью, и гиперакузия, эта безжалостная болезнь, засевшая в моей голове, настигает меня, разрывая звучащими в моей голове криками страсти.

Ты уходишь — любить ее, а я остаюсь, сжавшись в безмолвный комок на диване, — замыкать тишину еще одного вечера ладонями у своей головы.

Каждое движение минуты на циферблате часов звучит как гром, терзающий мои больные уши.

И я молчу — так долго, как только могу, пока звук не переполняет меня с головы до ног. И в то мгновение, которое по тяжести равно предсмертному вздоху, я начинаю истошно орать, будто желая перекричать мир. И в этот миг, именно в этот, я ощущаю себя живой.

***

Ты знаешь, что гиперакузия — это чума нового времени?

Это болезнь, которая настигает нас как расплата за то, что мы ежесекундно купаем себя в бездне ненужного шумного хлама.

Она поражает наши уши, заставляя их болезненно реагировать на любой звук.

Мы любим друг друга словами и отдаляемся друг от друга словами.

Мы наполняем ежедневную пустоту дней и ночей…

…бормотанием…

всхлипами и стонами…

плачем…

движением стрелок по кругу…

Изображения: © 2016 Ольга де Бенуа