В проекте «Города и люди» участвует московский поэт и переводчик Дмитрий Веденяпин, лауреат Большой премии «Московский счет» (2010 г.), премии «Поэзия» (2019 г.) и ряда других литературных премий, автор поэтических сборников «Покров»(1993 г.), «Трава и дым» (2002 г.), «Между шкафом и небом»(2009г.), «Что значит луч»(2009 г.), «Стакан хохочет, сигарета рыдает»(2015 г.), «Домашние спектакли» (2015 г.), «Птичка» (2018 г.) и «Папа говорит по телефону» (2020 г.)

Это интервью мы с ним записали 13 февраля 2020 г., еще до того, как началась пандемия, был объявлен всемирный карантин и мир для всех нас перевернулся с ног на голову. Однако, темы, которые мы обсуждали, кажутся и сегодня, несколько месяцев спустя, очень актуальными. Мы проговорили тогда полтора часа в одном шумном, но прекрасном парижском бистро. О жизни и смерти, о настоящем моменте, и о том, как можно жить как можно чаще.

На вашем парижском поэтическом вечере одна из слушательниц задала вам вопрос: «Какие у вас мечты? О Чем вы мечтаете». Вы тогда не сразу нашлись, как ответить…

Да, этот вопрос поставил меня в тупик.

И под конец сказали: «Мне бы хотелось жить как можно чаще».

Да, что-то в этом роде.

Можете объяснить тем, кто не был на этом выступлении, что вы имели в виду?

Попытаюсь. Мне кажется, что мы живем довольно редко, на самом деле. Даже когда мы радуемся или печалимся, даже когда переживаем что-то как будто бы всерьез… Давайте скажем так: есть разные степени жизни (для разных людей они разные) и разный градус переживания себя живым.

Я думаю, что одна из причин, по которой я пишу стихи, заключается как раз в том, что в это время (так у меня во всяком случае) оказываешься в правильной точке. Чувствуешь, что ты живешь.

А это такое чувство, которое ни с чем не спутаешь. Мы ведь часто обманываем себя. Говорим: «люблю», или еще что-то, а на самом деле это вовсе не так. Но есть такие состояния, в которых знаешь правду, состояния, которые нельзя подделать. И, конечно, хотелось бы находиться в таких состояниях почаще. Я это имел в виду.

А как это соотносится с популярным сегодня понятием «здесь и сейчас», пребыванием в настоящем моменте? Как ваше творчество соотносится с этим вот «здесь и сейчас»?

Ох, боюсь, я буду слишком путанно отвечать, заранее прошу прощения.

Знаете, я очень ценю одного мыслителя, умершего вот уже одиннадцать лет назад, Александра Пятигорского, который говорил, что есть слова, которые нам помогают что-то понять и куда-то сдвинуться, а есть слова, которые, как он смешно говорил, экономят наше мышление.

Мы перебрасываемся такими понятиями, как, например, «модернизм» или «постмодернизм» и подобными, и делаем вид, что поняли друг друга. На самом деле мы не то что друг друга не поняли, мы самих себя не поняли, не поняли, что мы говорим. Я не против выражения «здесь и сейчас», но мне кажется, что человек, занимающийся искусством, в частности, поэзией, находится и «здесь», и «не здесь», правда ведь? Мы и здесь, и не здесь.

Можно сказать, что в жизни есть три модуса. Есть модус праведника, человека, который пытается жить святой жизнью. Для него этого «здесь» в каком-то смысле вообще не существует— оно как бы прожигается насквозь духовным лучом, духовной энергией. Есть другой модус. Это, условно говоря, модус политика или общественного деятеля, который просто в силу своей работы обязан находиться  именно «здесь». Он здесь, и все, что он пытается делать, он делает здесь. Это очень важно. Такая у него роль. А есть художник, который как будто идет по канату между «здесь» и «не здесь», и который не может сдвинуться слишком в «не здесь», потому что тогда он перестанет слышать и видеть то, что «здесь», а это важно для любого художника, но и не может совсем свалиться «сюда». Помните, как Тютчев писал про душу: «ты жилица двух миров…» Идет по канату…

Балансирует?

Да, балансирует, и это очень непростая ситуация. А что такое «сейчас»? Это вроде бы вот этот момент, который может быть страшно важен для нас сам по себе, и вместе с тем – и мы, как правило это чувствуем (если находимся в особенном, действительно живом состоянии) – он, этот момент, обязательно включает всю нашу жизнь, и, может быть, даже не только нашу жизнь, но и жизнь наших родителей и еще чью-то. И, что уж совсем невероятно, может даже включать будущую жизнь. Когда мы говорим слово «время», непонятно, что мы имеем в виду… Прошу прощения за всю эту невнятицу.

Да нет, мне вроде понятно, что вы хотите сказать, мне это очень близко.

Меня это очень радует, очень.

Отсюда мой вопрос о времени и Вашем отношении ко времени. Потому что в ваших стихотворениях очень много вещественного, очень много осязаемого, того самого момента, когда предметы, то, что вы наблюдаете, как-то уплотняются, время уплотняется. И в то же время очень много ретроспектив к вашему прошлому и даже к пренатальному состоянию, или к будущему. Какое у вас отношение к времени и в поэзии, и в жизни тоже? То есть отношение к времени и как человека, и как художника, поэта, творческой личности?

Оно очень разное – это отношение. Каждый знает (уверен, у всех есть такой опыт), что время может переживаться по-разному. Оно может быть медленным, оно может быть быстрым, оно может переживаться катастрофически – в том смысле, что ты понимаешь, что оно утекает, его не хватает. Кажется, Фома Аквинский сказал одному человеку, который как-то пожаловался ему на недостаток времени: «Когда Господь творил время, он сотворил его достаточно». Но иногда, конечно, субъективно мы чувствуем, что времени не хватает.

Ну а когда мы находимся в том особенном состоянии, в котором в принципе возможны стихи, то время как будто стоит, мы выпадаем из времени, не чувствуем движения времени, оказываемся вне нашего привычного времени… И когда мы возвращаемся, то понимаем, что прошло несколько часов или даже целый день. Мы были как будто не здесь, не в этом времени.

Очень многие стихи начинаются с воспоминания, или с чего-то похожего на воспоминание. Понятно, что я говорю об особенном воспоминании, потому что мало ли что мы можем вдруг вспомнить, да? Не каждое воспоминание становится стихотворением.

Так вот, есть какие-то особые воспоминания, которые, собственно, и есть мы, воспоминания, безусловным образом связанные с нашей судьбой, воспоминания, в которых словно бы мерцают ответы на может быть даже еще незаданные вопросы. Воспоминания-вехи-знаки-символы, иногда они нас преследуют, возвращаются. А для другого человека это может быть вообще непонятно что.

Например, воспоминание о том, как ты в четыре года видел, как двигаются ботинки людей. Как ты смотрел вниз и видел эти шагающие ноги, и вот почему-то спустя сорок, пятьдесят или больше лет, ты чувствуешь, что в этом воспоминании о ботинках тех, кого, возможно, уже нет в живых, присутствует что-то для тебя безумно важное.

Поэтому время, конечно, очень странная вещь. Невозможно сказать, что это…

Иногда у меня возникает ясное ощущение,что все, включая и так называемую «вечность», и все иные пространства, прошлое и будущее присутствуют здесь и сейчас, как раз, одновременно.

И можно попадать в эти разные времена, это часть вот той самой подлинной жизни, о которой я говорил. Очень редко так бывает, конечно. Или, может быть, бывает чаще, чем мы думаем, но мы этого не замечаем. Потому что находимся в полусне. Полуживом состоянии.

Вспомнилось, у меня был трансцедентальный опыт в моей юности, когда я увидела время как вспышку. То есть я увидела в какой-то момент все человечество от его возникновения до угасания, всех тех людей, которые когда-либо существовали на этой Земле, всех одновременно, я увидела все события, все, что происходило, и все, что произойдет, и все, что происходит. И я увидела время, которое одновременно и как спираль, и как точка. То есть время, оно существует здесь и сейчас, во всем многообразии того, что свершилось, и одновременно, оно протянуто во времени… Именно в таком измененном состоянии сознания, думаю, художник или поэт может постичь непостижимое, то есть то, о чем мы говорим про Бога. Поэтому то, что вы говорите о времени, мне очень близко и понятно, потому что у меня был такой вот опыт. Но сегодня разговор не обо мне, а о вас, поэтому следующий вопрос.

Мне вспоминается Дмитрий Быков, который в одном своем интервью о написании биографии человека, говорил об определенных тригерах, или воспоминаниях, то, о чем вы говорили. Он сказал, что в принципе жизнь человека до конца, всю целостность его жизни, можно осознать только, когда она уже завершена. И когда описываешь жизнь любого человека,  то можно заметить, что есть определенные повторяющиеся явления, есть определенные моменты, которые приводят к тем или иным обстоятельствам. И мы все заложники этих самых кластеров, как он их называет, вот этих повторяющихся вех, из которых мы не всегда можем выбраться сами. И только биограф, человек, который сможет воплотиться в нас и попытаться прочувствовать нашу жизнь и написать ее, может как-то отметить эти вехи. Но мы сами тоже можем иногда оглянуться назад и осознать, что в нашей жизни есть такие повторяющиеся моменты, когда мы пошли по тому или иному пути. Какие в вашей жизни были вехи, или триггеры, которые создали вас как личность, которые станут вехами в вашей биографии.

Да, это, конечно, непростой вопрос. Тем не менее, попробую хоть как-то на него ответить. И возможно, хотя бы отчасти это будет ответом на вопрос о судьбе.

Есть люди, для которых самый главный период их жизни – это детство. До десяти, а иногда, может, даже и до восьми лет.

Есть те, для кого самое важное – юность. Пушкин был таким, верно? У нас ведь нет ни пушкинских воспоминаний, ни стихов про детство. Про юность лицейскую – да, конечно. И не только для Пушкина так, многим писателям важна именно юность, то есть, период примерно с шестнадцати до двадцати пяти лет.

Наконец, есть те,  для кого самое главное – зрелость.

Но я несомненно отношусь к тем, для кого детство – самое важное время. И все мои, как вы говорите, вехи, триггеры – они скорее там. Не потому, что после моих десяти – одиннадцати лет ничего не происходило, разумеется, очень много чего происходило, и важного, и существенного, но вот то поразительное знание, которое мне было подарено тогда, по интенсивности, наверное, не повторялось. В эти ранние годы я видел совершенно особенный свет. Потом, читая разные книжки мистиков и религиозных учителей, я просто узнавал какие-то вещи, которые мне были подарены тогда. Ну и, разумеется, дом моего детства, эта коммунальная квартира, в которой я жил, люди, отношения между людьми, разговоры, которые я помню. Разные разговоры и разные отношения. Часто непростые, отношения ведь всегда непростые, верно? Мама, отец… Бабушка и ее особенная роль в моей жизни…

Бабушка Нюра…

Да, конечно, и баба Нюра, но в первую очередь, баба Аня, мама моей мамы. Баба Нюра все-таки не была родной бабушкой, хотя и была удивительным человеком и да, фактически, членом семьи… Настоящей крестьянской женщиной, которые если и остались где-то, то уж точно не в Москве. Короче говоря, этот мир, который тогда существовал, а потом исчез, и в то же время остался, потому что это и есть я.

Дальше происходили всякие события. Испытания. Каждому, вероятно, приходится пройти через испытания. Которые ты как правило – нет, не буду говорить за всех, скажу только о себе – которые я проваливал. Вот эти экзамены жизненные я сдавал нехорошо в большинстве случаев. Но когда – чрезвычайно редко – вдруг удавалось в какой-то ситуации повести себя лучше обычного, это делало тебя сильнее. И что-то особенное говорило тебе о мире. И о себе.

Помните буддийскую историю, описанную в Бардо Тхедол, когда уже в посмертии человеку являются страшные монстры, которые есть порождение его же собственного сознания, собственной памяти, его грехов и ошибок. И если ты понимаешь, что это не более, чем видения на экране твоего сознания, ты, как в сказке, проходишь сквозь них. Но человек этого не понимает и бежит от этих чудовищ. А если ты бежишь от них, то попадаешь в новый коридор, из которого тебе нужно долго выбираться, чтобы выйти наконец из колеса перерождения.

Вот мы внутри каких-то, как вы сказали, кругов повторяющихся. Конечно, мы часто делаем одни и те же ошибки и не можем вылезти из этого. Я думаю, (не хочу звучать слишком мистично), по-видимому, есть память и судьба рода, и в этом смысле мы ответственны еще и перед своими детьми, перед теми, кто будет после нас, потому что наши ошибки могут влиять не только на нас самих, но и последующие поколения. Есть ошибки или ситуации родовые, из которых очень трудно выбраться. Не говоря уже о том, что когда мы кого-то осуждаем и ругаем… Знаете, как объяснял один праведник, почему нехорошо осуждать другого человека? Потому что то, в чем ты осуждаешь другого, ты обязательно сделаешь сам.

Ты видишь то, что есть в себе.

Да и это тоже. Но есть и мистическая сторона дела. Ты ужасаешься: «Как он мог?» В полной уверенности, что ты этого никогда не сделаешь. И вдруг проходит какое-то время, и ты делаешь то же самое, и еще хуже.

Я часто чувствую эту личную ответственность, что невозможно сделать что-то неэтичное, потому что это всегда возвращается.

Да. Очень трудно выбраться из этих ловушек,

Но некоторым удается. В Бардо Тхедол описываются люди, которым это удалось.

Да, конечно. Есть такие обнадеживающие примеры, разумеется, и в моей жизни встречались люди, которые вели себя потрясающе… Ведь мы же очень многому учимся через людей, через наши встречи с людьми. Когда мы читаем книжки, мы тоже, разумеемся, учимся. Кстати, вы знаете, почему Платон хотел выгнать выгнать поэтов из своего города? За что? Потому что «поэты размягчают нравы», говорил он. И это чистая правда. Мы читаем «Анну Каренину», да, почти любую замечательную книжку и видим, как хороший или даже гениальный писатель сочувствует и любит всех своих героев, да? И мы тоже начинаем сочувствовать и любить Раскольникова, Свидригайлова, Дмитрия Карамазова, Анну Каренину, всех…

Невозможно написать живого персонажа, если ты его не любишь.

Разумеется, разумеется. И спасибо этим великим писателям, было бы ужасно, если бы нам тыкали и грозили пальцем с каждой страницы, конечно, мы б не стали это читать. Но я помню, как я сам в юности читал «Степного волка» Гессе, или «Процесс» Кафки, или того же Достоевского, и как… В общем, эти книги словно бы разрешают тебе совершать сомнительные поступки. Ведь все эти персонажи такие прекрасные, такие живые…

Харизматичные негодяи…

Да, что-то в этом роде. И они ведь страдают после этого, так и я страдаю, и я  мучаюсь… Короче говоря, литература – это в общем-то довольно опасная вещь. Она не всегда помогает… Вы знаете, что литература, так называемая светская литература, появилась в России очень поздно, практически, в восемнадцатом веке. А до этого были жития святых. Агиография. Читай и старайся подражать, а не то что все хорошие, все добрые, все несчастные, все страдающие…

Отсюда возникает вопрос о личной ответственности поэта…

Возникает.

То есть существует ли эта ответственность? Или нет?

Безусловно существует. Абсолютно точно. Но я бы хотел быть правильно понятым. Потому что я сейчас, возможно, звучу как морализатор. Нравственность – это замечательно, но еще важнее, вот самое-самое-самое важное – это правда.

Поэт или писатель – это свидетель. Поэтому я, конечно, поэтов никуда бы из государства не выгонял. Поэт говорит правду. Вопрос в том, как он это делает, а, точнее сказать, каков он сам и его представление о добре и зле, которое не должно быть слишком мутным, понимаете. И тогда он может писать что угодно, его герои могут быть кто угодно, но в каких-то мельчайших деталях, в ритме, в трудно определимых нюансах мы будем чувствовать правду. Будем чувствовать, где добро, а где зло. Никого нельзя обмануть. Сама природа художественного нам этого не позволит.

Я думаю, что поэзия и художественная литература как таковая существуют, потому что мир сложно устроен, а люди постоянно делают попытки замазать эти противоречия, которые реальны, понимаете. Вся поэзия, сущность поэзии – это сплошной оксюморон, парадокс. Черная белизна. На этом все построено вообще. Как так может быть? Непонятно. Но факт. Понимаете, факт. Мы стоим перед этой правдой. И попытки упростить – это самое дикое, мне кажется, что бывает.

Ты должен пытаться в этом своем творческом делании все-таки разобраться с проблемой, которая перед тобой стоит. Ты должен попытаться приблизиться к какому-то большему знанию, куда-то пробиться, сделать хотя бы еще один шаг.

Осветить путь, может быть.

Да. Мне кажется, это очень важная задача, стоящая перед любым стихотворением, любой прозой, любым произведением искусства. Ведь и так много слов, и так много невнятицы, и так много темного, зачем еще это множить?

Мне очень нравится фраза о том, что «главное правило поэта и писателя – если можешь не писать, не пиши». Можете ли вы сказать, что вы можете не писать? Или вы не можете не писать?

Во всяком случае, «неписание» для меня – очень неприятное состояние. Здесь, я думаю, вот как дело обстоит. Если ты не просто играешь в поэта, а являешься поэтом, то вообще говоря, это просто становится твоей жизнью. Ну а если это твоя жизнь, то сказать тебе «не будь поэтом!» – это все равно, что сказать: «Не дыши!». Это тяжело. Чтобы не сказать, невозможно. Это все равно, что не быть. А кто ты тогда? Если это и есть ты. Понимаете? Но, конечно, бывает так, что поэт может не писать какое-то время по разным причинам – известны такие случаи – пять лет, семь лет, иногда даже двадцать лет. Я очень уважаю таких людей, которые, по-видимому, действительно пишут только, когда им совсем невозможно этого не делать. Да, есть много известных очень поэтов, и менее известных, но настоящих поэтов, которые не писали по несколько лет, а иногда и вовсе переставали писать. Совершенно очевидно, что их писательско-поэтические умения позволяли им написать стихотворение, и они технически могли это сделать, но не делали этого. Вероятно, потому что чувствовали, что этого не нужно делать почему-то. Не нужно, и все. Ведь очень легко впасть в такой профессионализм неуместный. Это, кстати, еще одна из проблем поэзии как рода деятельности: ты не можешь быть профессионалом в том смысле, в каком можно быть профессиональным инженером или врачом. Невозможно, на мой взгляд, профессионально заниматься поэзией просто потому, что непонятно, что это такое. Можно только стараться ловить эти состояния, в которых ты поэт, потому что поэзия, конечно, это не только то, что мы создаем, это то, что просто присутствует в мире. И мы должны это поймать и показать, что это есть.

Я говорю о поэзии, а не о стихах. Что касается стихов, то я совершенно не уверен, что все стихи написаны на небесах, нет, я думаю, это мы их создаем…

Мы отсекаем все лишнее…

Не знаю. Может быть, в этот момент не существует и этого самого мрамора. Есть только хаос и больше ничего.

Наверное, у многих, может, и у вас тоже, бывали такие состояния, когда пишешь много, да, написал одно стихотворение, на следующий день другое, а то и в тот же день. И возникает инерция: еще стихотворение, еще стихотворение… И здесь очень легко потерять контроль за ситуацией… Но это, конечно, абсолютно индивидуально. Тут каждый сам чувствует, когда нужно или не нужно остановиться. Иногда стихи идут блоками, потом перерыв, иногда иначе, все это бывает очень по-разному. Конечно, не стоит специально выдавливать из себя стихи, просто чтобы напомнить себе, что ты – поэт. Хотя, знаете, бывает, и так, что поэт не просто ждет вдохновения, а пытается тем или иным образом его «примагнитить», и иногда это тоже срабатывает. Трудно сказать, как правильно, как нужно.

Вопрос о трансцедентности и о Боге. Вот вы говорили о Тибетской книге мертвых, и о творческом пути. Мне интересно, как вы относитесь к этому понятию.

 К понятию Бога?

Да, что это для вас. Если это не слишком личный вопрос.

Нет, это не слишком личный вопрос. Это вопрос, который, наверное, всех беспокоит, и – слава Богу. Вот я сказал «Слава Богу!» Это же просто наша жизнь. Наша повседневность. Для меня и, думаю, для многих, этот вопрос вплотную связан с вопросом о смерти. И, как бы сказать…

Может, даже о смысле жизни.

Ну и о смысле жизни, разумеется, тоже. Просто так получилось в моей жизни, что я рос в семье, где только моя няня ходила в церковь, и была, так сказать, конфессионально определившейся. Остальные в церковь не ходили. А моя еврейская бабушка никаких еврейских обрядов не соблюдала. Но я почему-то с самого раннего возраста чувствовал присутствие чего-то нездешнего. У меня было ясное ощущение – магическое, конечно, как у многих детей – что от малейших твоих действий многое зависит. Вот ты так поставил тапочки или иначе, и от этого будет что-то так или сяк в твоей жизни и вообще в жизни на следующий день. Между прочим, я думаю, это правда. Это действительно так.

Потом так получилось, что в десять или одиннадцать лет я прочитал Новый Завет, который был у бабы Нюры, и абсолютно отчетливо понял, что это, конечно, не человеческая книга, люди не могут написать вот так. Конечно, я потом читал много разных исследований на эту тему, различных доказательств, что это вот написано тогда, а это написано совсем не тогда, всю эту критику, но она никаким образом не повлияла на мое непосредственное переживание, которое я помню до сих пор.

Эта сфера, религиозная сфера для меня, безусловно, очень существенна, очень важна, и то, что сейчас российские политики пытаются прибрать церковь к рукам, меня очень огорчает, конечно. Наверное, хорошо быть членом какой-нибудь общины. Но вот у меня не получается. Я крестился, ходил в церковь, но, начиная с какого-то момента, это стало трудным…

В принципе, в церкви люди, они же приходят, потому что им нужен определенный ритуал, определенное действие, то есть они соприкасаются с этой символикой и, чтобы получить доступ к «высшим силам»…

Наверное…

В принципе, икона – это как окно в такой мир…

Да.

Наверное, творческие люди из-за того, что они часто соприкасаются с вот этой тонкой реальностью, то есть чаще, чем другие (это не значит, что они лучше, чем обычный человек), но вот именно по роду деятельности часто соприкасаются с этим миром, которым многим недоступен. И поэтому, может быть, творческим людям меньше нужен ритуал для того, чтобы оказаться там.

Может быть, не знаю. Возможно. Возможно, что так.

А, может быть, и нет.

Я думаю, что по-разному бывает, но для большинства, просто подавляющего большинства поэтов и художников почему-то это так. Почему-то редко так бывает, чтобы поэт или художник просто ходил в церковь, спокойно так сказать, нет, всегда какие-то очень непростые отношения.

Да.

Я не знаю, почему так. Может быть, потому что вы говорите, может быть, еще по каким-то причинам. Просто вот почему-то так.

Может быть, еще вопросы…

Да, конечно, и разные вопросы тоже встают. И ты чувствуешь, что все равно, как бы прекрасен ни был вот это конкретный храм… Да еще и это нынешняя секуляризация церкви, о которой я уже говорил.  В семидесятые годы церковь была настоящим островом подлинности для людей, живущих в Советском Союзе. И немногие действующие и разрушенные, или полуразрушенные храмы, превращенные в какие-то склады, были невероятно важными для меня, и, думаю, для многих в моем поколении. Я говорю сейчас не о романтическом чувстве, не о том, что вот ты такой особенный и смелый, делаешь запретные вещи, а о том, что в те годы храмы действительно были островами достоверности, островами подлинности. А теперь, когда футбольная команда всем составом идет в храм перед соревнованиями, или когда чиновники стоят со свечами и их показывают по телевизору, делается грустно. И вот думаешь, может, действительно лучше, чем идти куда-то, просто дома помолиться, если есть силы. Ну в общем, каждый для себя здесь что-то решает, потому что совершенно ясно, что и сегодня есть и прекрасные верующие, и прекрасные священники, не продавшиеся, не поступившиеся ничем, но в целом положение очень тяжелое.

Я очень давно не была в России, поэтому мне трудно об этом судить, то есть, есть какие-то отголоски, статьи, размышления других людей, но это такая тема очень сложная.

Очень сложная, да.

Да…Последний мой вопрос по поводу дома. Вот вы рассказывали о доме. Ощущаете ли вы себя московским поэтом или мировым? Сейчас вот вы живете в Париже. Есть ли у вас какое-то ощущение оторванности от дома, или что это временный этап в вашей жизни? Вот эта эмиграция.

Нет-нет, это никакая не эмиграция. Давайте даже не будем это слово произносить. Я для себя – пока во всяком случае – ни о какой эмиграции не помышляю. Звучит, возможно, слишком возвышенно, но если говорить о чем-то вроде служения другим людям, о пользе, которую ты можешь принести, то мне нужно быть в России. Это вовсе не значит, что я думаю, что я там всех спасу, у меня нет никаких иллюзий на этот счет, но я понимаю, что когда я выступаю в России с чтением стихов или с лекциями, или просто разговариваю с разными людьми, я могу на что-то повлиять, пусть даже совсем немного. Потому что сейчас, как вы прекрасно знаете, ситуация очень непростая в России и, конечно, она решается, мне кажется, и будет решаться в конце концов, как всякая ситуация, на духовном плане, на уровне сознания.

И каждый из нас совершенно реально влияет на ситуацию. Именно духовным образом. Речь не о том, что от твоих стихов, допустим, самых что ни на есть прекрасных, все переменятся, а о твоем особенном духовном напряжении, сосредоточенности и просто о встречах с людьми, говорящими на твоем языке, вот в этот момент что-то важное происходит. Трудно сказать, почему при всех дикостях, которые творятся в современной России, тем не менее именно Москва является сегодня столицей русской поэзии. Почему так, я не могу объяснить. Но это просто факт. Именно в Москве варится сегодня что-то важное.

Есть еще новосибирская очень сильная школа поэзии.

Конечно, есть много прекрасных русских поэтов и там, и сям, в разных городах и в разных странах, но все смотрят в Москву, так или иначе, все хотят напечататься в Москве, выступить в Москве, быть на каком-нибудь фестивале в Москве, и это не случайно.

Вот говорили о «Москве – третьем Риме». Можно ли сказать, что когда-нибудь все-таки это пророчество осуществится?

Явно не в ближайшем будущем. Может быть, когда-то в каком-то новом прекрасном мире, когда это будет вопросом не политическим, как, увы, сегодня, а веселым и радостным, никак не принижающим остальных. Но в этом случае, вероятно и сама постановка вопроса потеряет актуальность.

Да, а вопрос был именно о доме. Чувствуете ли вы себя московским поэтом, российским или мировым?

На это только одно могу сказать: надеюсь, что мои русские стихи в той степени, в которой вообще можно стихи переводить, могут быть переведены, могут быть как-то восприняты людьми, живущими в других странах и говорящими на других языках. Я бывал на международных поэтических фестивалях, где мои стихи звучали по-английски, по-испански, даже по-китайски, несколько лет назад был замечательный фестиваль в Гонконге…

Теперь на французском…

Да, по-французски, и по-итальянски они выходили, еще на нескольких языках, но все-таки мне кажется, что стихи – это такие существа, которые живут настоящей жизнью только внутри того языка, на котором они написаны. Именно стихи, не поэзия, она больше, чем стихи, а стихи всегда внутри языка, поэтому, наверное, я себя чувствую все-таки русским, российским поэтом. Честно говоря, я и Пушкина считаю российским, русским поэтом. Хотя есть и переводы неплохие, но все равно он остается в первую очередь русским поэтом. А если уж «наше все» – русский поэт, так что ж я буду говорить о себе «а я вот мировой!». Это немножко смешно будет, правда? Мы, пишущие по-русски, все равно русские поэты.

Хорошо, спасибо вам за беседу!

Фотографии из личных архивов Дмитрия Веденяпина.