Вчера скорая увезла соседку – старуху с невыносимым характером, которая не раз трепала мне нервы. Ее погрузили на каталку, она хрипло отчитывала медбратов, а я печально смотрела на нее из окна и думала: «Неужели, она никогда-никогда больше сюда не вернется? Неужели она уедет так, одна, и нет никого, кто погрустит о ней? Пусть это буду я”.

Жизнь человеческая – такая тонкая, такая чудесная нить, сплетенная из случайностей и чудес, и обрывается в один миг. Перед коронавирусом едины все.

У меня уже четвертая неделя. Поначалу я не верила, и когда мы с Леной Якубсфельд месяц назад, когда все еще только начиналось, разговаривали по видео-связи, обсуждая все, что мы написали, и все, что мы можем еще написать, я периодически выключала звук, задыхаясь в мучительном сухом кашле. Мне казалось, что это просто моя астма разбушевалась.

Потом было все. И жар, и холод, и смертоносный пот, и боль в груди, и дикая усталость. Пока в соцсетях радостные люди писали о том, что у них наконец-то появилось время для семьи и творчества, я проваливалась в тоску, апатию и странное равнодушие, как будто вирус, встроившись в мою клеточную систему, отключил все инстинкты, все желание жить. Я кашляла. Кашляла так, что чуть не выплевывала легкие. Я спала по двадцать часов, просыпаясь только, чтобы выпить лекарства и принять душ. Я потела так, что приходилось менять все – и одежду и простыни два раза в день. Была такая слабость, что когда кто-то мне звонил, я могла просто уснуть посреди беседы. Мне снилось, как меня стаскивают за ноги в общую могилу, где лежат уже десятки тысяч людей, и нет ни конца ни края этому проваливанию в никуда.Мне не хотелось жить. Мне уже ничего не хотелось. Мне чудилось, что я уже давно не от мира сего, и все эти разговоры вокруг меня, желания, страсти и страхи ко мне не имеют никакого отношения.

Мне все время вспоминался рассказ А.П. Чехова «Архиерей», один из лучших рассказов, на мой вкус, один из моих любимых, где герой, архиерей, лежит с сильным жаром, и чудится ему, что мир вокруг становится всего лишь легкой дымкой, и он бредет по яркому, залитому солнцем полю, с тросточкой, наконец-то свободный и радостный, и в этом его переходе из одного мира в другой нет ни печали, ни тоски, только освобождение.

Я не знала, выживу ли или нет, мне вдруг все стало безразлично, как будто неведомый порог между здесь и не здесь уже пройден, и этому миру ты уже совсем не принадлежишь, и смотришь на жизнь, которую удалось прожить до сего момента, и думаешь – почему в ней было так мало того, что действительно важно? Почему у меня в ней было так мало объятий и разговоров по душам? Почему в ней не было детей? Почему в ней было так мало написанных книг? Почему я так много-много работала и так мало создавала на самом деле? Неужели это все, что останется после меня?

Почему женщина, которая для меня была как мать, которую я всегда поддерживала и выслушивала, этой зимой просто вычеркнула меня из жизни из-за одного высказанного мной упрека, объявив, что я чужая ей, и теперь, когда я, возможно, умру, даже не подумала написать мне, хотя мне написали сотни совершенно незнакомых мне людей?

В чем виновата я? Может, это в моей душе так мало добра и она отражается причудливым образом вовне?

Я никогда еще не чувствовала такой печали. Из жизнерадостного в общем-то человека я превращалась в огромную черную дыру. Обида разъедала мое сердце. Как там пел БГ:

Песни нелюбимых, песни выброшенных прочь
Похороненных без имени, замурованных в ночь
Песни перечеркнутых, песни сброшенных на лед
Песня больше ненужных звучит, не перестает

Мне писали слова поддержки, и спасибо всем, кому было не все равно, и это на какой-то момент возвращало меня из моей апатии. Тепло, человеческое тепло, такое тепло. Пару раз мне казалось, что я выздоравливаю. Этот вирус такой дикий, непредсказуемый, животный вирус, не человеческий, сегодня вроде жива и бодра, а завтра снова нет. В ночь с субботы на воскресенье, когда я в очередной раз поверила, что выздоравливаю, у меня начались сильная тахикардия, боли в груди и сердце, так, что было невозможно существовать, и начали отказывать почки. Это был конец.
Мне хочется посмотреть в глаза тем, что говорят, что этот вирус – всего лишь легкий грипп. Что этого вируса не существует. Пусть они скажут мне это в глаза. У меня здоровое тело, хороший иммунитет, но с этим вирусом я болела так, как никогда не болела в жизни
Я лежала с тахикардией и больными почками во втором часу ночи. За окном была пугающая темнота. Я не хотела, чтобы меня забирали в больницу. Я хотела умереть рядом с моим мужем, рядом с Арно. Я хотела умереть рядом с ним. Мы лежали в обнимку на кровати. Я не могла дышать, и чувствовала, что это конец. «Ты самый лучший муж на свете! – сказала ему я. – Если меня не станет, помни, что ты сделал для меня все, что мог. И, знаешь, ты можешь снова жениться. Ты снова будешь счастлив. Ты найдешь прекрасную, любящую женщину, ты будешь ее любить и она будет любить тебя. Я разрешаю тебе снова жениться. Но не сразу!» И я захлебывалась слезами от своей невиданной щедрости к этой прекрасной во всех отношениях женщине, которая когда-нибудь займет мое место в сердце Арно, и Арно обнимал меня, и твердил, что я говорю чушь, потом мы позвонили в скорую, и меня переключали с номера на номер, и всем мне приходилось рассказывать одну и ту же историю, и я уже сама перестала верить, что это действительно происходит со мной, что это все – отвратительная правда жизни, не номер стенд-ап артиста, выступающего перед немыми зрителями.

Наконец один из врачей, до которого мы с таким трудом дозвонились, воскликнул: «У вас болят почки? Что вы, черт подери, ждете? Срочно в больницу!» – «Но у меня коронавирус. Я боюсь заразить. Мне сказали: никуда не выходить и терпеть!» Врач разразился гневной тирадой, и мы отправились посреди ночи в госпиталь. Пешком. Я надела свое обручальное кольцо, которое сняла во время болезни, взяла свой новый французский паспорт, зубную щетку и книгу, чтобы было что читать, если меня госпитализируют. Арно все время гладил меня по голове и молчал. Думаю, он тоже, как и я, не знал, что делать в такой ситуации.

В госпитале было тихо. Все сидели в масках в метре друг от друга. Иногда пожарные привозили молчаливые каталки. Никто не боялся касаться меня или разговаривать со мной. Видимо, и врачи, и медсестры уже давно отбоялись свое. Пока я ждала врача, я уснула на каталке. Ко мне пришла молоденькая врач. Может, это была стажер. Мне проверили сердце. Проверили почки – просто постучали кулаком по спине с обеих сторон. Потом взяли анализы. Мне прописали лекарства и отправили домой. «Вы болеете больше двух недель! Коронавирусом не болеют больше двух недель. Скорее всего, вы уже давно выздоровели! С сердцем у вас все в порядке. А с почками – вы обращались к нам год назад с инфекцией. Скорее всего, это то же самое». И мне прописали антибиотики от цистита.

Антибиотики я пить не стала. Я просто продолжала спать и пить чай с медом. Отказалась от всего, что могло бы давать нагрузку на тело. Как оказалось, у тех, кто переболел коронавирусом, часто бывает тахикардия и почечная недостаточность. Я не сумасшедная. Мне действительно больно. Я перестала читать новости и почти перестала есть. Почки и вправду постепенно успокоились. Сердце перестало биться. Вернее, сердце перестало биться так сильно.

Я приняла ситуацию, и успокоилась. Я приняла и этот карантин, и тревожный март 2020 года, который запомнится нам всем, и приняла столько смертей, которые были, есть и будут, и обрушивающуюся экономику, и мой вот уже месячный больничный, и чужое и свое несовершенство, и мое пожизненное одиночество, и все мои ненаписанные-недописанные-непрочувствованные книги, и всех тех, кто не любил меня, хотя любила я, и то, что мне удалось свершить так мало, а столько было дано судьбой, и эту весну, которая бушует, расцветает, радуется за окном в мое отсутствие, и все-все приняла я, и, полюбила заново, таким, какое оно есть.

И, кажется, я начала наконец выздоравливать.