Парижские истории. Сбежавшие ноты

Посвящаю Люсьену де Бенуа

Осень пришла в Париж не сразу. Еще ярко светило солнце, и веселые горожане, жмурясь под его лучами, сидели на террасах бистро, потягивали эспрессо или пиво, читали газеты и болтали о каникулах на Сицилии или в Ницце. Девушки носили балетки и воздушные платья, длинноволосые музыканты в футболках и кедах играли на улицах легкий джаз, голуби важно прохаживались по мостовым, а довольные городские коты, свернувшись клубком, спали на каменных скамейках и деревянных лавочках. С набережной Сены, усыпанной листами кленов, долетали голоса студентов, которые играли на гитарах и ели сыр, запивая его дешевым, но вкусным вином.

Музыка звучала повсюду, и это была музыка лета. Все сияло и радовалось жизни. Это было лучшее время в вечном городе: время любви, легкой тоски и ветра в лицо. Но дни становились короче, а ночи — прохладнее. Просыпаясь по утрам в смятых постелях, парижане ежились под утренним воздухом, кусающим их за плечи, торопливо натягивали свитера и спешили на кухню: выпить чашечку горячего кофе. Деревья скрылись в легкой дымке золотистого кружева, редеющей с каждым днем. Иногда очень быстро, крадучись, проходил легкий дождь, искрился и исчезал в лучах сентябрьского солнца.

Шарль-Луи был почти счастлив, что с ним бывало редко. В свободное от работы время он брел по улицам куда глаза глядят. Со своим старым плейером, в огромных наушниках, с книгой под мышкой, он заходил в кафе, выпивал горячее какао и снова отправлялся в путь. Он прожил здесь всю жизнь и знал город лучше любого старожила. Особенно ему нравилось кружить по улицам Латинского квартала, смешавшись с веселыми толпами студентов и туристов, и в наушниках у него звучали любимые мелодии, которые он иногда напевал себе под нос.

Кто-то решил бы, что Шарль-Луи — чудак, хотя и довольно безобидный. В своем неизменном сером плаще и широких фетровых штанах, с клетчатым шарфом на шее и видавшей виды синей шляпой на голове, он казался персонажем, сбежавшим со старой открытки. Он заходил в букинистические лавки на Сен Мишель, листал подержанные книги, крутил в руках виниловые пластинки с забытыми джазовыми и рок-звездами прошлого века и неизменно возвращался домой с огромной сетчатой сумкой, наполненной альбомами, дисками и нотами. Только здесь, в этом потрепанном, пыльном, подержанном мире искусства и музыки, Шарль-Луи был в своей стихии. Его знали все продавцы книг и часто, увидев еще издалека, доставали из-за прилавков припасенные для него мелодии или же выцветший от времени альбом с биографией малоизвестного музыканта. Дома он разбирал свои сокровища, долго гладил пожелтевшие страницы и подбирал на фортепиано старые песни.

В его крошечной квартирке на Мормартре было все, что нужно пожилому холостяку: потемневший от времени кофейник, полки с книгами, гитары, фортепиано с клавишами цвета слоновой кости и страдающий одышкой кот по имени Стравинский. Был и маленький балкончик, совсем крошечный, выходивший на мощенную камнями улицу. На балкончике стояли плетеное кресло, проржавевший самокат и пара засохших фикусов. Когда за окном лил дождь, Шарль-Луи сидел там под огромным зонтом, закутавшись в красный плед, и смотрел, как брызги дождя пляшут на каменных мостовых, и желтые фонари отражаются на блестящей серой брусчатке. Порой он заглядывался и на влюбленные парочки, прыгающие по лужам и танцующие под дождем.

Шарль-Луи думал иногда, что этот короткий период беззаботной радости скоро уйдет вместе с солнцем, и на землю придут холод, серость и туман. Но он прожил достаточно, чтобы знать: радость сменяется печалью, а печаль — надеждой, солнце заходит за тучи, чтобы выглянуть из-за них через миг, все в жизни проходит свой круговорот, и возвращается на круги своя.

Скрипичный ключ

Началась эта история довольно безобидно. Вот уже много лет Шарль-Луи работал в музее музыки на Ла-Виллет. Жизнь его, хоть и наполненная маленькими радостями бытия, была размеренна и пуста. Но в последние несколько недель все перевернулось с ног на голову. Случилось что-то странное, невообразимое, что никак не укладывалось в голове у старика.

Шарль-Луи готов был поклясться, что кто-то крадет ноты в музее. Тут и там на страницах в сборниках нот попадались пустые места, где-то не хватало скрипичного ключа, а где-то — и целой пьесы. Во всем этом будто скрывался чей-то недобрый умысел. Не могли же ноты исчезнуть сами по себе! Шарль-Луи понимал, что нужно немедленно сообщить о происшествии. Да только кто ему поверит?!

Ноты стали пропадать постепенно. Во вторник музейный смотритель заметил, что старые нотные тетради на полках выглядели как-то неважно, как будто с их страниц кто-то слизал диезы, бемоли и басовые ключи. Начали бледнеть ноты ля и си, а потом и вовсе исчезли, ми вальяжно раскачивались на нотном стане, будто на качелях, а потом покинули линейки и отправились в свободное плаванье по страницам. К среде исчезли и они. Напрасно всматривался он обеспокоенно в тетради сквозь запотевшие очки. Нот как не бывало. К выходным перед ним лежали чистые разлинованные листы с несколькими высохшими разводами от кофе. Шарль-Луи то и дело промокал с лысеющего лба капли пота. От волнения его бросало то в жар, то в холод. Что же делать, если в музее не останется ни одной ноты? Разве такое бывает — музыкальный музей без музыки? Это все равно, что музыкант без души.

Шарль-Луи обожал музыку и даже сам играл на гитаре, фортепьяно и саксофоне. Все время разучивал новые мелодии — Баха, Шопена, Вивальди, Штрауса, Моцарта, Вагнера и Рахманинова — пытался и сочинять. В его доме, заполненном виниловыми пластинками, старыми гитарами и проигрывателями, нотам жилось уютно. Возвращаясь из музея, в котором ноты продолжали загадочно исчезать, он с облегчением всматривался в свои книги и тетради. Там все было в порядке. «Уж вы-то меня не покинете!» — говорил он. Кот насмешливо смотрел на хозяина и многозначительно молчал.

Стравинский был флегматичным существом, с черной шерстью, в которой уже начинала проглядывать седина. Шарль-Луи любил разговаривать с ним, а иногда и наигрывал ему старые песенки. Старик был уверен, что кот за семнадцать лет жизни научился разбираться в музыке и жмурил глаза, когда ему особенно нравился тот или иной пассаж. Но, вполне возможно, что Шарль-Луи ошибался, и кот снисходительно терпел музыку, как терпел одинокую болтовню хозяина, зной, холод и ветер, старое потрескивающее радио, будильники и надоедливых соседских детей.

Вскоре ноты начали пропадать из всех сборников, стоявших на полках музея и даже в хранилище. Шарль-Луи собрался с духом и решил известить заведующего музеем о происшедшем. Месье Рипс, грузный мужчина в вельветовом пиджаке, с круглой, как у скрипичного ключа, спиной и орлиным взглядом, слушал его сбивчивые объяснения с усмешкой и смотрел на старика с таким видом, как будто готов был сию минуту отправить его на пенсию. Под этим жестким надменным взглядом, в котором читались лишь раздражение и презрение, Шарль-Луи смешался и вовсе замолчал.

— Значит, пропадают ноты? — спросил насмешливо месье Рипс. — Вы больше ничего не могли придумать?

Он полистал пустые тетради, потряс их перед носом Шарля-Луи, как будто надеялся вытрясти из них ноту-другую. Шарль-Луи понял, что заведующий ему не поверил.

— Может быть, нам лучше спуститься в хранилище, — пробормотал Шарль-Луи, — вы тогда сможете своими глазами убедиться в пропаже. Ноты совсем разболтались и не сидят на месте. Вы сами увидите!

И он умоляюще посмотрел на заведующего. Но месье Рипс наотрез отказался спускаться в хранилище.

— Вам следовало бы отдохнуть, да и поменьше пить, — заявил месье Рипс. Ничего хорошего это заявление не предвещало. — Вы уже не можете отличить пустые тетради от старинных рукописей.

Шарль-Луи пробормотал себе что-то под нос в оправдание, пулей вылетел из кабинета заведующего и побежал на свой этаж, преследуемый насмешливыми взглядами коллег. «Подслушивали», — понял он. Щеки его горели от унижения, глаза лихорадочно блестели, на душе было пасмурно и тревожно. Что же теперь делать? Не началась ли в стране музыкальная эпидемия, способная лишить нацию голоса? И вся надежда была на него, Шарля-Луи, музейного смотрителя, неудавшегося музыканта, композитора и музыкального критика, bon à rien, как говорят французы. Вся надежда была на него, и он готов был бороться до последнего и, если понадобится, пасть смертью храбрых.

«Что же мне теперь делать? — спрашивал он себя снова и снова. И, наконец, решил: «Обращусь-ка я к Роджеру. Он человек бывалый, поможет».

Ре-диез

Роджер был его старым другом по лицею. Он тоже с детства увлекался музыкой, но совершенно забросил ее, когда женился и устроился на работу в полицию. Роджер знал все и всех и, самое главное, относился к Шарлю-Луи с уважением. Уж он-то не отмахнется от этой истории, как от назойливой мухи, он точно поймет масштабность намечающейся катастрофы. Шарль-Луи с нетерпением ждал перерыва на обед, чтобы позвонить ему. Он присел у фонтана в парке Ла-Виллет с сэндвичем и стаканчиком кофе, набрал номер друга. Тот ответил ему сразу и, почувствовав тревогу в голосе Шарля-Луи, согласился встретиться на следующий же вечер.

Шарль-Луи ждал Роджера на террасе кафе, нервно выстукивая пальцами мелодии. Неподалеку на лавочке расположились алжирские музыканты, целый оркестр, и, сверкая зубами, играли задорные песенки. Окружившие их туристы и прохожие улыбались, снимали представление на телефоны, хлопали в ладоши и бросали им в шапки мелкие монеты. Проходящие мимо парочки останавливались у кафе и слушали музыку с застенчивыми улыбками, прижимаясь друг к другу, как нахохлившиеся голуби. Неподалеку, причудливо кланяясь толпе и покачиваясь, приплясывал старый клошар с бутылкой портвейна. Вечер был хоть куда. У Шарля-Луи потеплело на душе, как это с ним обычно бывало, когда он слушал живую музыку, жмурясь под лучами заходящего солнца и прихлебывая вино. Роджер опоздал на полтора часа, но наконец пришел, как всегда шумный и импозантный. Он поздоровался с другом, опустился, облегченно вздохнув, в плетеное кресло напротив и с удовольствием расстегнул свой безразмерный плащ, выставляя на всеобщее обозрение огромное пивное брюхо. Он запыхался, ему видимо было жарко, и он жестом попросил графин с водой и кофе у проходящего мимо официанта. Солнце почти село, и его лучи играли на стеклах террасы и на ярких рыжих волосах сидящей на террасе дамы в зеленом пальто. Шарль-Луи, засмотревшись на нее, размечтался о том, что он мог бы, если бы жизнь распорядилась по-другому, сидеть рядом с ней, потягивать вино и говорить о любимых книгах, касаясь ее тонкой руки. Он мог бы даже сыграть ей на саксофоне — мечты, мечты! — а она бы улыбалась ему, согретая в лучах солнца. Но она, конечно, даже не смотрела в его сторону.

— Прости, я опоздал, — сказал Роджер. Шарль-Луи с радостью смотрел на умное лицо своего старого друга, скрытое за круглыми черепашьими очками в черепаховой оправе, и на душе у него стало легко. «Уж он-то точно знает, что нужно делать», — подумал он.

— В этом городе все опаздывают, — добродушно ответил Шарль-Луи. — Трафик, пробки, дела. Это я так и не разучился приходить вовремя.

Роджер рассмеялся.

— Что у тебя нового, дружище? Рассказывай!

И Роджер поудобнее устроился в своем кресле, беззаботно вытянув вперед огромные ноги в видавших виды ботинках. Он никогда не знал, куда их девать, и давно отказался от надежды подстроиться под мир, скроенный совершенно не по его размерам. Официант принес дымящийся кофе с подогретым молоком в глиняном кувшинчике, Роджер смешал напитки и выпил залпом.

— Люблю кофе! — воскликнул он. Шарль-Луи ничего не ответил, только кивнул.

Они поговорили какое-то время о погоде, последних новостях, жене и детях Роджера, вспомнили студенческие годы и проказы. Они жили в одном городе, но как это часто бывает, виделись редко. У каждого была своя жизнь, свои заботы, свои привычки и любимые кафе. Оба заметно постарели, потолстели, стали тяжелее на подъем: годы брали свое. Но, говорят, что настоящая дружба с годами крепчает, как старое вино, так случилось и с ними. Всякий раз, как им удавалось урвать часок-другой у повседневности, они не могли наговориться. Они все болтали, и Шарль-Луи не решался перейти к делу. Он не знал, с чего начать, но Роджер и сам чувствовал, что какой-то мучающий друга вопрос крутится у того на языке, и наконец, когда были заказаны и съедены стэйки с картошкой фри и яблочные пироги, выпиты еще один кофе и бутылка вина, он прямо спросил у Шарля-Луи, что же его терзает.

— У меня в музее пропадают ноты! — выпалил Шарль-Луи. — Я пока еще не оценил масштаб бедствия, но чувствую, что это только начало.

Он покраснел и смешался.

— Пропадают ноты? — удивился Роджер. — То есть старинные сборники нот?

— Не только старинные, но и совершенно новые ноты. Вот посмотри! — Шарль-Луи протянул ему полупустую нотную тетрадь.

— Так ты имеешь в виду — сами ноты? — сообразил наконец Роджер и с тревогой посмотрел на друга.

— Вот-вот! В моем музее исчезают ноты, и я совершенно не знаю, что с этим делать и к кому обратиться. Никто мне не верит, все говорят, что я спятил.

У Роджера на какое-то мгновение появилось то самое недоверчивое выражение лица, которое Шарль-Луи уже видел у месье Ропса.

— Нет, только не говори, что и ты мне не веришь! — взмолился музейный смотритель.

Роджер взял себя в руки и внимательно осмотрел рукопись.

— Это правда, — признал он. — Исчезли почти все ноты, как будто растворились на бумаге. Кто знает, может, они были написаны невидимыми чернилами? Если хочешь, могу взять тетрадь на экспертизу. Разберемся, что к чему.

— Спасибо! — Шарль-Луи закивал с энтузиазмом. — Я знал, что ты поможешь!

— А сколько всего нот исчезло? — спросил Роджер.

— Почти все. Они то появляются, то исчезают. И никто, никто кроме меня этого не видит!

— Молодец, что обратился ко мне. Я подумаю, чем смогу помочь, но у полиции сейчас много дел и без пропавших нот. Сам понимаешь. Преступность, террористы… Ладно бы, кто-то украл рукописи или музыкальные инструменты. Мы отвечаем за пропавшие предметы, а не за их суть…

— Но ведь ноты — это главное, а бумага — второстепенное, — возмутился Шарль-Луи.

— Совершенно с тобой согласен, — торжественно сказал Роджер, — но в вещественном мире, в котором мы с тобой живем, главное не содержание, а форма, и не ноты, а бумага, на которой они напечатаны. Если это в моих силах, я тебе помогу. А ты пока держи ухо востро и, чтобы успокоиться, веди дневник наблюдений. И, ради бога, больше никому об этом не рассказывай. Считай, что это конфиденциально.

Слово «конфиденциально» Шарлю-Луи понравилось. Оно сразу придало проблеме соответствующий вес, и он несколько раз повторил его про себя.

— Конечно, я никому не скажу, — сказал он. — Может, только Стравинскому.

— Вот и отлично. Созвонимся на следующей неделе, — сказал Роджер. — Как, кстати, поживает Стравинский?

— Совсем стал тугим на ухо, но еще держится. В последнее время он полюбил английский рок-н-ролл 70-х годов.

— Не могу в это поверить! — рассмеялся Роджер.

Шарль-Луи горячо пожал ему руку, и они разошлись. В эту ночь музейный смотритель впервые за последние недели спал спокойно.

Adagio sostenuto

Так он стал вести дневник наблюдений. По вечерам, как только в музее иссякал поток посетителей, Шарль-Луи, уходивший всегда последним, занимал свой наблюдательный пост в пустом зале. Новостей от Роджера не было, а звонить ему он не решался. «Работает человек, — думал он. — Изо всех сил ищет сбежавшие ноты. А я ему позвоню и отвлеку от дела!» Глотнув для храбрости стаканчик вина, бутылка которого была спрятана в рабочем столе, Шарль-Луи отправлялся на выжидательную позицию, вооружившись метлой, будто ружьем.

«Сегодня пропали ноты из старинной рукописи XVII века, той, что была подарена музею достопочтенным месье…, — с горечью отмечал Шарль-Луи в своем блокноте. Неужели они все ничего не замечают?» И его сердце, хотя и болело от утраты, наполнялось понятной гордостью, ведь будущее музея, да что там, Парижа, Франции и всего человечества было в его руках. И он еще крепче сжимал свою верную метелку. Роджер все не звонил.

Как-то вечером, оставшись совершенно один, старик сидел неподвижно в углу в легкой полудреме, растворившись в сумраке уходящего дня, и вдруг с волнением увидел, как ноты, помогая друг другу и растирая затекшие от долгого ничегонеделания поясницы, начали спускаться вниз по витрине. Они скользили по стеклу с уханьем, гиканьем и нестройным звоном и скатывались прямо на пол, где их уже ждали товарки, сжимавшие в руках нотные станы. Ноты смешивались друг с другом, не думая ни о красоте, ни о гармонии, и не в силах сдержать свое возмущение при виде такой вопиющей бестактности, Шарль-Луи бросился к ним. В ряду нот возникло смятение, и они пустились наутек. Так началась погоня. Шарль-Луи мчался за ними, запинаясь о стулья и витрины, а ноты, теряя голову, летели к лифту, потом по лестнице — вниз. Он с ужасом увидел, что они со всех ног улепетывали к двери, которую он, раззява, забыл закрыть на замок. Но нотам и в голову не пришло толкнуть дверь и выбраться наружу. Они удрученно застряли у выхода, легкие, будто бабочки, и музейный смотритель бросился к ним, потрясая своей метлой, словно копьем индейца.

— Попались, голубчики! — торжествующе крикнул Шарль-Луи. Ноты, охваченные паникой, стали бестолково кружить в воздухе, они сталкивались друг с другом, издавая то мелодичный звон, то легкую какофонию, а когда в общей давке наступали на басовый ключ, раздавались низкие звуки, как будто кто-то гудел в тромбон.

Однако радость Шарля-Луи была преждевременной. Когда он с урчанием охотящегося кота бросился на ноты, в ужасе столпившиеся возле стеклянной двери, та распахнулась, и ему удалось поймать лишь груду причудливо расчерченных осенних листьев. Ноты испарились, будто их и не было.

— Исчезли, ушли, покинули меня! — воскликнул Шарль-Луи, сел на пол, обнимая метлу, и заплакал. Он сидел так долго, не в силах справиться с накатившимися вдруг на него слабостью и апатией. «Может быть, мне и вправду все это только кажется? — думал он. — Может, ничего этого и не было». Наконец, он заставил себя подняться, поставил метелку в шкаф, потом обошел весь музей. Он с подозрением изучил оставшиеся ноты. Они выглядели совершенно невинно и даже не думали покидать свое место. Но кое-где на нотных станах зияли дыры, как будто корова слизала языком целые мелодии.

Он заснул в своем кабинете уже под утро, а когда проснулся, бросился в залы музея и обнаружил, что исчезли все мажорные мелодии, не осталось практически ничего!

Он позвонил Роджеру. Тот ответил:

— Знаешь, анализ рукописи ничего не дал. Такое ощущение, что она всегда была пуста. Мы продолжаем расследование.

— Дело еще серьезнее, чем я думал! — завопил Шарль-Луи в трубку. – Теперь начали пропадать звуки из музыкальных инструментов.

— Да такого просто не может быть! — воскликнул Роджер.

— Вот увидишь!

Роджер лично пришел в музей под видом обычного посетителя, чтобы не привлекать внимание. Он был наслышан о грозном месье Рипсе, и Шарль-Луи не мог не порадоваться его тактичности. Вместе они обследовали все помещения, даже склад. Все было в порядке. Все ноты были на месте, и Роджер с беспокойством смотрел на друга, который пытаясь доказать свою правоту, вытаскивал все новые дудки и разворачивал старинные документы.

— Знаешь, дружище! — сказал наконец Роджер. — Думаю, тебе пора в отпуск. Когда в последний раз ты отдыхал на море? Вот и поезжай!

Шарль-Луи пожал ему руку, проводил его до выхода, но на душе у него была тоска.

— Ты же еще вернешься? — спросил он, заглядывая Роджеру в глаза. — Дело ведь не закрыто, просто по-прежнему конфиденциально?

Тот кивнул, обнял его на прощание и долго не хотел выпускать из своих огромных любящих рук.

— Береги себя! — сказал он на прощание. — И знаешь, бог с ними, с нотами. Мир на музыке не сошелся клином, обойдется и без нее.

С этого дня исход нот принял чудовищный размах. Опустели не только все нотные тетради, пюпитры и даже картинки и репродукции с нотами, но и скрипки, древние инструменты, дудки, контрабасы. Сколько ни играй — из них не выдавишь ни одного звука. Да и у него дома все инструменты сначала расстроились, а потом вообще отказались играть.

— Как будто сговорились, — возмущался старик.

Шарль-Луи подумывал снова обратиться в администрацию музея, но немного побаивался. Вдруг там решат (а уж месье Рипс точно!), что он не справляется с обязанностями и намекнут, что ему стоит уволиться? Или же арестуют за хулиганство, а то и попросят показаться психиатру. Лишиться работы в музее Шарль-Луи не мог. В этом была вся его жизнь. Да и ставить под вопрос свое психическое здоровье ему не хотелось. Потому он решил написать самому президенту, объяснить ему все и попросить объявить в стране чрезвычайное положение. Он написал это письмо в самых изысканных выражениях, не забыв добавить «примите изъявление в моем глубочайшем уважении», как это обычно делали банковские служащие, когда требовали с него деньги. Но несмотря на безупречную орфографию и эпистолярный стиль Шарлю-Луи, конечно же, никто не ответил. Правительство было занято экономическим кризисом и безработицей, раздуванием внешнего долга и очередными выборами. До музыки ему не было дела.

Безмолвный город

Шарль-Луи перестал спать. Ворочался с боку на бок, считая белых овец. Овцы были упрямыми, толпились, тыкались туда-сюда и категорически отказывались перепрыгивать через забор. Некоторые подходили к Шарлю-Луи близко, заглядывали в лицо своими печальными глазами и задумчиво блеяли: доремифасольля…

После того, как нот лишилась его любимая книга, подаренная на восьмилетие бабушкой, Шарль-Луи, чтобы уснуть, стал считать мелодии. В его полудреме ноты прыгали, летали в облаках, как заморские птицы, путешествовали по океану: скрипичный ключ, разряженный как пират Джек Воробей, командовал компанией, отправившейся на корабле на поиски Нового Света. Ноты ре и до болтались на мачтах, куря трубки и отказываясь издавать звуки, а ноты си сидели в кабаке где-то в Новой Луизиане и простуженными, охрипшими голосами требовали рому.

Ноты спешно покидали город. Лишенный музыки город как будто потерял часть своей души. Смолкли бары, опустели мюзик-холлы и театры, в кино показывали пустые фильмы с вымученными диалогами и надоевшим экшеном, исчезли уличные музыканты и птицы, по радио стали передавать только бесконечные разговоры и сводки политических новостей. Шумный город, наполненный гулом автомобилей и смогом, криками торговцев и бизнес-ланчами, будто ничего не замечал. Он пустел изнутри, но продолжал существовать так, как будто ничего не случилось. Люди жили без музыки, без улыбок, без надежды. Влюбленные, встречаясь, не знали, куда пойти и чем заполнить повисшую тишину.

Это было очевидно (но почему-то очевидно это было только Шарлю-Луи): наступил конец света, о котором вот уже тысячи лет грозно заявляли проповедники и пророки, и вот он пришел, и никому до него не было дела. Когда Шарль-Луи встречал знакомых музыкантов и пытался осторожно завести разговор о музыке, те с горечью сплевывали под ноги и говорили: музыка уже не та, не приносит денег, на нее не проживешь. Людям нравятся только однотипные, повторяющиеся мелодии, или же музыкальный шум. «Пора уходить, — говорили музыканты, — заняться серьезным, взрослым делом». И растворялись в толпе офисных клерков, бизнесменов и безработных.

Музыка, когда-то звучавшая в Париже со всех сторон, стихла, как будто ее никогда и не было. Улицы утратили свой шарм, перестал звучать детский смех. «А что такое смех? — думал Шарль-Луи. — Неконтролируемая мелодия». Опустели бары и рестораны. Вечный город, лишенный голоса, будто выцвел на солнце. Без музыки действительность за окном казалась грустной и линялой, как будто придуманной каким-то бездарным писателем. Но странное дело: никто кроме Шарля-Луи, этого вечного чудака с трепещущей, как у птицы, душой, будто и не замечал перемен.

Однажды вечером ему позвонил Роджер. Шарль-Луи лежал в постели больной, прижав к груди кота, и некому было подать ему воды. Его бил озноб, и он был так слаб, что то и дело проваливался в отрывистый сон, и во сне он сам был нотой, которой вдруг стало скучно на нотном стане и захотелось отправиться в кругосветное плаванье. Видел он себя и маленьким мальчиком, который с замиранием сердца слушает мелодии старого скрипача на рождественской ярмарке. Вокруг него шум, гам, а он слышит и видит только скрипача, а все другое для него не существует. Именно тогда он решил стать музыкантом. Да ведь ему ничего не было нужно от жизни, кроме музыки! Когда-то, как это свойственно юности, он мечтал о великих свершениях, прекрасных мелодиях, головокружительном призвании и прочем. Где, когда он свернул не туда? Когда он смирился, погас и научился довольствоваться малым? Роджер, услышав его простуженный хрип, приехал с лекарствами и едой, заставил выпить горячий чай с ромом, чтобы Шарль-Луи хорошенько пропотел.

— Ты же понимаешь, что сводишь себя с ума? — спросил Роджер. — Да что же ты так помешался на этих нотах. Уходят, и пусть уходят! У нас есть дела поважнее. Отдыхай! Набирайся сил! Буду тебе звонить каждый вечер!

Когда его друг уходил, Шарль-Луи слабо улыбнулся ему.

— Как хорошо, когда ты не одинок, — сказал он. Стравинский, уплетавший принесенный Роджером паштет, был совершенно с ним согласен.

Парижский Нотолов

Шарль-Луи перестал бриться и есть, да и вообще заметно опустился. Коллеги никогда особо не стремились к общению с ним, а теперь и вовсе стали его чураться. Месье Рипс вызвал его к себе и предложил уйти на пенсию. «Мы ценим ваши заслуги, Шарль-Луи, — заявил он. — Вы хорошо поработали для музея, и теперь вам пора отдохнуть. Пусть работают молодые. А вы путешествуйте, наслаждайтесь жизнью! Заведите себе хобби! И поверьте, нам вас будет ужасно не хватать!» Старик был на все согласен, он и вправду устал. Он собрал какие-то вещи, которые у него еще оставались на работе, и ушел домой, ни с кем не попрощавшись. «Я свободен, — сказал он Стравинскому. — Впервые в жизни совершенно свободен!»

На следующий день он проснулся в окутанном серым маревом сумраке раннего утра, выглянул в окно и увидел, что в городе пошел снег. Белые хлопья летели с неба, как легкие сонаты, и таяли на мостовой, и Шарль-Луи понял, что в город пришла зима и что все пропало. Он вышел из дома и бродил по будто уснувшему городу, в этой могильной тишине, наполненной пасмурными лицами одиноких прохожих, и забрел в старую церковь, чтобы погреться. В церкви звучала чарующая музыка. Видимо, сюда музыкальная эпидемия еще не добралась. Старик сидел, ссутулившись, на своей скамейке в углу, в полном одиночестве, и жадно слушал последнюю мелодию уходящего мира, в котором ему не было места. Так он сидел долго. Ему не хотелось никуда идти, ни о чем думать.. И вдруг он с благоговением увидел, что ноты, будто галдящие птицы, взмыли ввысь из органа и, кружась, растворились высоко-высоко под куполом. Шарль-Луи смотрел на них с умиротворением. Он был стар и устал бороться. «Музыке не место в нашем мире, — думал он. — Не осталось для нее места в наших сердцах, мы живем в печали и вечном шуме, вот мелодии и уходят в небытие. Они уходят к Богу, как и мы все». Он смотрел на последний танец нот, и на сердце у него была долгожданная тишина.

Как-то вечером Шарль-Луи возвращался домой пешком. Он совсем постарел и шел по набережной Сены, ссутулившись и не глядя по сторонам. Он прочитал в газете, что музей музыки на Ла-Виллет закрыли за ненадобностью. Кому нужен музыкальный музей, если музыки не существует, да и никогда не существовало? И вдруг он услышал волшебную мелодию, поднял глаза и увидел его, Парижского Нотолова, смуглого, худого, в сером плаще и черном берете, последнего музыканта на земле. Нотолов сидел на заснеженной скамейке и играл на дудочке, а вокруг него приплясывали хмельные и радостные ноты, как будто их кто-то дергал за воображаемые нитки. Казалось, никто кроме Шарля-Луи его не замечает. Старик видел, как со всех сторон, из всех щелей к дудочнику стремились белоснежные букашки, бабочки и птицы, звенели в воздухе мелодией, кружились как снежинки — все эти до, си, ре, ми. Спешили со всех ног скрипичные и басовые ключи, бемоли и диезы, путались и распутывались нотные станы. И в воздухе плыла такая дивная мелодия, что у бедного Шарля-Луи закружилась голова, как будто он слишком много выпил чудесного искрящегося вина. Он смотрел во все глаза на странного музыканта, и тот вдруг заметил его и, пристально глядя на него своими зелеными глазами, в которых будто плясали золотые мотыльки, поманил за собой.

— Пойдем со мной, — сказал Нотолов Шарлю-Луи, — пойдем со мной в Страну Нотного Листа, туда, где музыка растет из земли и неба, застывает в воздухе и сияет на солнце, как сталактиты. Там по утрам распускаются чудесные мелодии, яркие и нежные, как алый бутон, звонкие, как раскат грома, или же легкие, как прикосновение ребенка. И все замирают при виде этого чуда, и слезы радости бегут по их щекам. Пойдем туда, где рассветы звенят на самые различные лады и вечера наполнены разговорами и песнями, туда, где люди живут в скрипках и фортепьяно и улыбаются друг другу при встрече. Пойдем со мной. Там ты будешь среди своих, там исчезнут все твои тревоги и печали.

— Так это ты, — прошептал старик, пытаясь дотронуться до него дрожащей рукой, и слезы брызнули у него из глаз. — Это ты!

Шарль-Луи сел рядом с ним на лавочку, и Нотолов еще долго нашептывал ему о своей чудесной стране и играл на дудочке, пока бывший музейный смотритель не уснул, убаюканный этой дивной мелодией, и во сне все время повторял: «Вот он, вот он — Мастер, который спасет и уведет все ноты за собой, в дивный мир, где царят гармония и счастье…»

— Но, — встрепенулся Шарль-Луи, — а как же Париж, как же Париж, лишенный музыки и грез? Я должен остаться, должен спасти город! Я должен!

Он сам не заметил, как соскользнул со скамейки вниз. В своей музыкальной дреме он слышал голоса сгрудившихся вокруг него людей, чувствовал мягкие руки какой-то женщины, касающейся его лба, потом — пронзительный визг сирены, и больше ничего. И он понял, что впервые в жизни безоговорочно счастлив, и хотел сказать им об этом и поблагодарить за заботу, а еще позвонить Роджеру и попросить позаботиться о старом одиноком коте в маленькой квартирке на Мормартре. Сквозь полузакрытые глаза он увидел последнюю ноту зимнего города, выпорхнувшую из его груди. И все смолкло.