Лето 199* года казалось мне очень важным, наполненным особым смыслом. Мне исполнилось двенадцать, и я, заглядывая с трепетом в себя, обнаруживал заметные только мне признаки мгновенного взросления. Как будто две цифры разделили мою жизнь на два рубежа — до и после, то есть детство, окончательно прошедшее, и взрослость, до которой я наконец-то дошагал. Я научился повязывать папин выходной галстук поверх футболки — рубашки я не носил — и в таком виде шарахаться по дому, как будто нечаянно примеряясь то к одному, то к другому зеркалу — естественно, когда никого не было. Внешне я взрослел медленно. Большинство моих сверстников уже давно были выше меня на целую голову, так что на уроке физкультуры я ненавидел построения в шеренгу, в которой мне всегда приходилось плестись в хвосте. Первой в линейке стояла девочка в очках, заядлая ботанша и круглая отличница с неизменной косичкой и пухлыми щеками. Она всегда смотрела на меня сверху вниз, и мне хотелось сказать ей что-нибудь язвительное, непременно об ее внешности, потому что другие придирки придумать было сложно. Это я так защищался на самом деле, зла я на нее не держал.

Этим летом мои родители никуда не выезжали — они работали и работали, а я слонялся без дела и читал все без разбору, самостоятельно начал учить немецкий — случайно наткнулся на самоучитель, а также осваивал способы разведения аквариумных рыбок — книжка была с клевыми картинками и забавными анекдотами в конце каждой главы. Вообще, я не был хорошим читателем — читал много, но исключительно то, что интересно. Мне иногда приходило в голову, что если бы вместо всего этого увлекательного чтива я взялся штудировать учебники по действительно стоящим предметам — то давно стал каким-нибудь профессором. Хотя, думал я, может, у меня еще все впереди, кто знает. Мой старший брат — а он очень умный, гораздо умнее меня, говорил, что у меня все впереди. Наверное, потому, что у него-то все было позади, ведь ему было почти восемнадцать. Зато он умел целоваться с девчонками и имел у них огромный успех. Прямо как мой дядя.

Хотя, думал я, может, у меня еще все впереди, кто знает. Мой старший брат — а он очень умный, гораздо умнее меня, говорил, что у меня все впереди. Наверное, потому, что у него-то все было позади, ведь ему было почти восемнадцать.

Мой дядя Мишо был тот еще человек. Он знал себе цену и хотел, чтобы все ее знали. Мишо много путешествовал по миру, разбирался во всем, в том числе в буддийской философии и джазе (как можно запомнить все эти трудновыговариваемые имена великих темнокожих?), у него был отличный музыкальный слух и способности к языкам — он мог найти общий язык с любой девушкой, к которой подкатывал. Я называл его Мишо — он и не замечал, что в разговоре с ним я менял конечную гласную просто ради прикола. Вообще-то он замечал только себя и слушал только себя. Иногда мы вступали в дискуссии — то есть, он говорил, а я внимал, изредка вставляя замечания, которые опровергали все его умствования — не специально, так уж получаелось. Тогда он пожимал мне руку и говорил, что я далеко пойду.

— Запомни! — говорил он, прикрывая глаза, как будто от чрезмерной усталости, — умные учатся, дураки — учат.

— Значит, ты дурак? — спрашивал я — вкрадчиво, хотя у нас в семье была демократия, как он сам говорил и не раз.

— Дурак — ты! — он свирепел. — А я трачу на тебя свое время! Никто — ни ты сам, ни твои родители, ни твой брат-балбес — вон он опять уставился в ящик — не способны дать тебе того, что даю тебе я. Я даю тебе свое время! Я даю тебе возможность увидеть мир незашоренными глазами, читать между строк, а не то буквальное вранье, какое подается на страницах газет. Ты хоть понимаешь, что значит — читать газеты между строк?

— Это значит читать газеты твоими глазами, дядя, — четко отвечал я.

Мишо всматривался в меня пристально своим темным свирепым взглядом, потом смеялся, довольный.

— Тебе палец в рот не клади, да, малыш?

Я смотрел на него холодно, хотя внутри меня все аж булькало от злости. Ненавижу, когда меня называют малышом и треплют по щекам, ведь все это чистой воды притворство, демонстрирующее их моральное превосходство надо мной. Мишо тянул ко мне руки, и дергал меня за кожу лица, изображая ласку, все это было не только больно, но и унизительно. Но я терпел, потому что каждый умный человек должен уметь скрывать свои эмоции и истинные намерения, — тоже школа дяди.

— Запомни! — говорил он, прикрывая глаза, как будто от чрезмерной усталости, — умные учатся, дураки — учат.

Этим летом Мишо часто возил меня с собой на Чарвакское озеро. Не совсем озеро, конечно, если уж говорить всю правду, то это водохранилище, хотя большое. Но вокруг него были горы, и там было очень клево, и дышалось легко — чистый воздух и никаких машин. У меня всегда, когда я возвращался оттуда, нос закладывало от городского смога, только тогда и понимаешь, каким дерьмом мы дышим все это время. А потом ничего — привыкаешь.

На Чарваке очень красиво, и я всегда чувствовал себя там счастливым, несмотря на общество моего дядюшки и его подружек. Мишо отравлял мне все удовольствие от этой красотищи своими вечными придирками — он хотел, чтобы я всегда действовал идеально, а такое невозможно при всем желании. Сам он постоянно ошибался, но за собой не замечал. Например, когда мы разбивали палатку, он поставил ее на склоне, так что спать в ней приходилось, все время съезжая вниз ногами.

— Вот это тебе урок, — говорил Мишо наутро, ничуть не стесняясь. — Никогда так не поступай, всегда просчитывай свои действия на десять ходов вперед.

Я молча помог ему переставить палатку. Дно Чарвака было каменистое, и берег тоже был усыпан валунами и камнями, они всегда больно впивались в босые ноги, зато так приятно нагревались на солнце. Я где-то читал, что острые камушки здорово помогают от плоскостопия и старался не замечать боль, раз уж это так полезно. Девицы — а их на этот раз было три — визжали, плескаясь в воде. Вода была такая манящая, прозрачная и потрясающе теплая, на небе ни облачка — такое ласковое и голубое. И кругом ни души — если не считать за души эту троицу и моего мучителя. Почему, думал я, мне всегда приходится исправлять его ошибки, да еще и слушать наставления по этому поводу? Хотя, может, так оно и должно быть, как говорится, в каждом дегте есть мед и наоборот, так и здесь, где мне дышится так свободно и хорошо, должно быть что-то омрачающее, чтобы не нарушилась мировая гармония добра и зла. Об этом я размышлял, перетаскивая камни, чтобы расчистить новое место для палатки. Мои мысли казались мне удивительно философичными. Интересно, додумался кто-нибудь уже до чего-то подобного или еще нет?

— Посмотри на них! — сопел мой дядюшка мне в ухо, перекатывая камни рядом со мной. — Женщины! К любой можно найти подход. Просто надо уметь выставить ее достоинства в таком свете, чтобы она сама в это поверила, и она — твоя. Только делать это надо осторожно, чтобы не зазналась и не сбежала. Вот тебе, Никита, нравится кто-нибудь в школе или во дворе из девчонок?

Я недовольно шмыгнул носом.

— Ты считаешь, что это не мое дело. (— «Не твое собачье дело!», — думал я.) — А кому, как не мне ты можешь рассказывать? Если бы у меня был такой дядя как я, я бы плакал от счастья. — Тут Мишо состроил такую мину, что я испугался, как бы он и вправду не зарыдал, расчувствовавшись. — Меня никто ничему не учил. Вот твои родители, я очень люблю их. Но они дураки (запомни только, что это я выражаюсь иносказательно, и ты так думать не должен!) Работают целыми днями, у них нет времени даже для своих детей. Проклятая жизнь, скажешь ты, но они сами ее выбрали. Вот я — сплю, сколько захочу, хочу — работаю, хочу — нет. Если ты не будешь получать удовольствие от жизни, то на что она тебе сдалась? А что нужно для того, чтобы все получать легко? Работать мозгами, а не руками.

— Но сейчас-то мы работаем руками, — словно невзначай проговорил я так тихо, что он не услышал.

Пытаясь натянуть парусину палатки, мы некоторое время сосредоточено молчали. Я задыхался от жары — несмотря на кепку, которую носил постоянно, у меня обесцветились волосы, обгорел нос и облезла кожа на щеках. Солнце на Чарваке было прямо адское — Средняя Азия, как-никак. Загорать тут — себя не любить. Я заметил, что блондинистая девица стянула с себя купальник и легла на полотенце нагишом, подставляя тело солнцу. Вторая подошла к нам — кажется, ее звали Катя — вот эта еще была ничего, у нее были красивые глаза, и чмокнула дядюшку в губы, слегка их прикусывая.

— А твой племянник — очень даже хорошенький, — кокетливо сказала она. — Смотри, подрастет — уйду к нему.

Я тут же начал ее ненавидеть. Ненавижу пошлость, или как она там называется, когда говорят банальные вещи да еще подобным голоском. Все-таки, внешность обманчива, никогда бы не подумал, что под такими прекрасными глазами скрывается эдакая стерва.

— Да он у меня совсем мужчина! — выдал дядя с выражением курицы, высидевшей из яйца какой-то редкий вид цыпленка. Естественно, он тут же потрепал меня за щеку. — Еще у Никитки сегодня появилось два волоска на левом соске. Да, Никитка?

Я замер, не веря своим ушам. Вот трепло! Какой же он болтун! Тем утром, взволнованный своим открытием, я рассказал ему об этом под большим секретом, и вот — результат. Катя смотрела на меня с откровенным, как мне казалось, ехидством. Конечно, вряд ли у нее расли волоски на сосках.

Чувствуя, что все лицо залила предательская краска, даже уши покраснели, я решил бежать, бежать куда угодно, хоть в Чарвак, и превратиться в рыбу, лишь бы не видеть их всех. Отвернувшись, я бросил взгляд на разомлевшую блондинку, постепенно приобретающую тепловато-багровый оттенок кожи.

— Эта, как ее, Света, — пробормотал я, — ваша подруга, по-моему, она уже похожа на недожаренную котлету.

— Вот дура, — всплеснула руками Катя с тем презрением, с каким только девушка может говорить о другой девушке и побежала к загорающей. Я пристально смотрел на дядю. Мне было трудно дышать, так хотелось убить его.

— Не обязательно было рассказывать об этом всем! — прошептал я зло.

Мишо почесал кудрявую голову и пожал плечами.

— Зря ты так реагируешь. Покраснел, как рак. Надо уметь держать себя в руках, что бы о тебе не говорили. А ты чуть что — тушуешься. Слабак! — он сказал это с горечью, как будто произнес приговор своей неудавшейся системе воспитания, и я задумался, как же так, почему он всегда может найти отмазку и повернуть все против меня, почему так несправедливо устроена жизнь, что он может командовать мной, а я им не могу. Но ведь когда-нибудь все изменится, я стану взрослым, высоким и сильным, и на каждое слово Мишо я буду говорить десять, так, что меня никто не заткнет. Эта мысль меня успокоила, но не сильно.

— Свете плохо! — воскликнула Катя. — Ей надо срочно к врачу, у нее тепловой удар.

Она бегала по берегу, взмахивая руками, как безумный путешественник, застрявший на необитаемом острове и вдруг увидевший корабль. Мне тогда часто приходили в голову всякие дурацкие сравнения, и я смеялся над ними в одного, потому что если кому и расскажешь, все равно не поймут, насколько это смешно. Так и эта Катя с ее ехидством бегала вокруг нас, как Робинзон, хотел бы я на нее посмотреть, если бы она и вправду вляпалась в историю с необитаемым островом. Из воды вышла третья — Вика. Мне она совершенно не нравилась. Она выглядела как у фотомодель с обложки журнала — я видел эти гнусные (хотя и забавные) журнальчики у дядюшки под диваном. Еще у нее был огромный хищный рот с густо нанесенной помадой — и это в такую жару! — что Вика казалась совершенно не настоящей. Как бы это объяснить. Вот есть люди, которые притворяются, как я, чтобы окружающие не узнали их мысли, а есть те, которые врут всем своим видом. Она, видимо, была из этих.

— Что случилось? — спросила эта самая Вика. Света охнула, натягивая на себя ярко красный купальник, который смотрелся намного бледнее, чем ее кожа. Я злорадничал, про себя, конечно, но потом мне действительно стало ее жалко — я знал, что такое обгореть.

— Мне надо к врачу! — сказала Света и, изгибаясь, посмотрела на свой зад. — Мишка, мне надо к врачу!

Мой дядюшка вздохнул и начал искать ключи от машины. Пытался показать себя джентльменом. До города было ехать три часа, и я подозревал, что сама мысль о поездке по раскаленному серпантину приводила его в ярость.

Все сели в машину. Я плелся следом.

— А ты останешься здесь! — заявил дядя. — Нельзя оставлять палатку и серфинг — сопрут. А грузить все это времени нет.

— Но, — попробовал возразить я.

— Никаких но. Вернусь к вечеру!

Мишо отлично удавался командный тон.

— Мне страшно, — признался я в отчаянии.

— Вот еще. Ты же такой большой!

— Но тот мальчик, который здесь утонул этим летом… Там еще памятник ему стоит на той горе. А вдруг мальчик придет, пока я буду тут один?

Мне хотелось плакать. Дядюшка смотрел на меня как на сумасшедшего.

— Призраков не существует. Единственную опасность представляют живые люди, а они тут точно не появятся.

— Но если они не появятся, нафига мне стеречь эти вещи! — закричал я.

— За нафига получишь! — пообещал он и тронулся с места. Девицы, смеясь, помахали мне из окон. Я смотрел им вслед.

Да, я и вправду боялся этого мальчика, и в этом не было ничего смешного. Если бы я мог справиться с этим страхом, я бы справился. Но я не мог. Я смотрел на этот памятник ему на горе, и мне представлялось его отчаяние, как он захлебывался мутной водой — это она только сверху была такая прозрачная, а там внутри — страшная глубина, а на глубине могло быть все, что угодно. Тело-то так и не нашли.

Я бродил по лагерю, пытаясь отделаться от неприятных мыслей о покойнике. Успокаиваил себя тем, что Мишо обещал вернуться к вечеру, а пока было светло и никакой опасности. Даже немного повеселел, потому что теперь никто не мешал мне вволю искупаться. Но едва я зашел в воду, какая-то ветка уцепилась за мою  лодыжку, и мне вдруг почудилось, что это он, и я вылетел из воды. Меня трясло. Все-таки одиночество — забавная вещь, когда ты остаешься один где-нибудь, все сразу видится по-другому. Так и этот пейзаж — все эти девственные горы с колючей растительностью, камни и солнце — казались теперь декорациями к фильму ужасов вроде «Его искали три года и нашли только иссушенные кости».

Я сел под навес и начал уплетать арбуз, чтобы утешиться. Арбуз был неправильной формы — продолговатый, как гигантский огурец, я уже знал на собственном опыте, что этот сорт — самый сладкий и сочный. Набив себе рот душистой мякотью, я ел с огромным удовольствием — ведь никто меня не видел, значит, можно было обмазаться в соке по уши и чавкать, когда вздумается. Я как-то обнаружил, что если приоткрывать рот во время еды, то воздух попадает на язык и становится вкуснее. Правда, при этом раздаются странные звуки, запрещенные правилами хорошего тона. Но сейчас мне было не до правил.

Арбуз меня и вправду утешил. Всегда так — поешь, и многие неприятности как рукой снимет. Наверное, мы недалеко ушли в этом от животных, правда, вряд ли у животных бывают депрессии и дурное настроение. Размышляя об этом, я осторожно отмахивался от налетевших ос. Эти паразиты летали здесь как мухи в городах, облепляя все, что им попадалось сладкого. Я, конечно, был не жадный и готов был поделиться с ними, тем более, что уже наелся. Но эти осы где только не шарились, и садились на всякие отвратительные вещи, даже на дерьмо. Поэтому я свернул газету трубочкой и прогнал их прочь от остатков арбуза, потом заботливо укутал его этой же самой газеткой. Теперь осы, явно агрессивно настроенные, начали приставать к моему лицу, измазанному сладким соком. Пришлось бежать в воду и отсиживаться там. Может, в правилах хорошего тона и вправду что-то было. Например, когда-то первобытные люди так же скрывались от ос в воде, а потом почесали косматые головы и издали указ, что во время еды лицо надо держать в чистоте.

До самого вечера я валялся в палатке, раскинув руки — жара была нестерпимая, и, вяло смотрел через дверное окошко на небо. Кажется, собирался дождь — в воздухе было что-то такое, удушающее, как перед дождем. Мои веки налились тяжестью и клонили меня вниз, перевернувшись на живот, я уткнулся лицом в горячую парусину, но мне уже лень было перевернуться обратно — все-таки восточная лень и вправду существует, думал я, как можно бороться с ней при таком разморяющем… что-то я не то говорю, таком горячем солнце… Я заснул. Проснулся от воя ветра и раскатов грома. На Чарваке был глубокий вечер. Было темно и ничего не видно. Только в отблесках молний видны были огромные, разбивающиеся о берег волны и разорванное в клочки небо. Осторожно высунул голову из палатки, ветер хлестал меня по лицу. Я вдруг осознал — Мишо не приехал, может, побоялся ехать в такую грозу по мокрой трассе — занесет, потом костей не соберешь. А, может, просто ему было лень, и сейчас он валялся у себя дома на диване, ел виноград и думать забыл обо мне. Мне было горько. Вдруг я осознал со всей ясностью, что у моего дядюшки никогда не было детей и он почему-то избрал меня в качестве тренировочной площадки для собственных идей. Так обидно было быть чьей-то куклой, с которой играют для разминки мозга, а чуть что — забывают ради более интересного занятия.

Я снова забрался вглубь палатки и укутался в спальник. Вдруг до меня отчетливо донеслись звуки шагов снаружи — топ, топ, остановились, топ, топ. Там явно кто-то ходил, в этом не было никакого сомнения. Да это же был  он — этот мальчик! Он выбрался из озера и теперь искал меня, чтобы добраться до моей шеи своими костлявыми мертвенными руками. Его глаза были слепы, он искал меня по запаху крови, которую толчками гоняло мое сердце по кругу. Вот он принюхался — нет, не учуял, и снова ходил, топ-топ, одинокий и страшный мертвец. Я вжался в спальник и с трудом сдерживал крик. Хотелось вскочить и бежать со всех ног прямо в мутную воду, навстречу своему страху. Но у меня не было сил даже на то, чтобы пошевелиться, ужас сковал движения. Так я лежал несколько часов, прислушиваясь к вою ветра и ударам волн о берег. И к этим шагам. Мочевой пузырь, переполненный арбузной жидкостью, молил меня о снисхождении, я постанывал, и слезы текли по лицу от напряжения. Но я терпел, я не мог выйти, я ждал рассвета. Странно, как я не поседел за эту ночь.

Должно быть, я все-таки заснул.

Открыв глаза, я обнаружил, что солнце уже стояло высоко. Я выбрался из палатки, с трудом сдерживаясь от желания помочиться прямо на ходу. Следов непогоды практически не осталось, только на берег вынесло всякие ветки и земля все еще влажная — не успела прогреться. Я совсем один, прямо как Робинзон. Зря я вчера смеялся над Катей — теперь моя выдумка обернулась против меня. Выливая всю жидкость, скопившуюся в организме, я почувствовал потрясающее облегчение, так что жизнь сразу стала налаженной и благожелательной. Я пережил эту ночь, все было хорошо. Но будет еще и следующая. Что мне было делать, если Мишо не приедет? Сплавляться на серфе до ближайшего населенного пункта?

Я вяло бродил по лагерю. Хоть бы осы появились, что ли, с ними было не так скучно. Интересно, размышлял я, слетятся ли они на мой труп, если я случайно умру. Питаются ли осы мертвечиной?

— Эй, мальчик! — я вздрогнул и обернулся. К берегу причалила лодка, и в ней сидел бородатый тип, я бы даже сказал, дед. Он спрыгнул в воду и тянул лодку к берегу. Я невольно сделал шаг назад. Дядюшка был прав, наличие людей намного опаснее, чем их отсутствие. А что если этот бородач нападет на меня, чтобы спереть палатку и серф?

— Помоги мне! — крикнул он. Я недоверчиво приблизился, прыгнул в воду и потянул лодку с другой стороны. Она была не очень большая и, похоже, старая, хотя, я в этом не разбирался. Сил у меня было мало, и он это прекрасно видел, просто пытался установить со мной контакт таким образом — ничто так не сближает, как общие усилия. Наконец лодка уткнулась носом в валун. Дальше тащить не было смысла.

— Как тебя зовут, малец? — спросил старик. Я смотрел на него во все глаза. У него было темное от солнца лицо, все такое сморщенное, изборожденное морщинами. Суровый рот скрыт в темной бороде, находящейся в страшном беспорядке. Мне не нравились неряшливые люли, но что было взять с этого старика.

— Никита, — ответил я, подумав.

— Ты здесь один?

Тревожный маячок опасности замигал в моей голове.

— Нет. С дядей. Он будет с минуты на минуту, — отчаянно соврал я и покраснел.

— Сколько ж тебе лет? Десять? — старик смеялся. — И ты тут один!

— Двенадцать, — досадливо перебивал я, пожимая плечами. Мне казалось, что это выглядит по-взрослому.

— Худой что-то, ешь, наверное, мало, — сказал старик, внимательно оглядывая меня. Мне стало неуютно, как только я представил, как выгляжу со стороны — в линялой майке и шортах с торчащими расцарапанными коленками.

— Я ем много, просто не толстею, мама говорит, что мне не в коня корм, — пояснил я. Все-таки старик сумел вызвать во мне некоторое доверие. Я, если честно, вообще мало кому доверял, особенно взрослым. Они все время врали и пытались мне доказать, что намного умнее меня, но это была совершенная неправда, я-то видел их всех насквозь, но не говорил об этом.

— У меня тут в лодке есть тушенка и картошка. Если хочешь, могу с тобой поделиться. А ты поделись со мной костром.

— У меня нет костра.

— Ну, развести его, думаю, будет не проблема, — и он подмигнул мне. Явно пытался доказать, какой он компанейский дед и знает, как обращаться с детьми. Брр.

— Как вас зовут? — строго спросил я. — И вообще, что вы здесь делаете?

— Меня зовут Федор Михалыч. Я тут, как и ты, отдыхаю. Вот, сплавал на лодке от своих, они тут, неподалеку, в туристическом комплексе, решил половить рыбу. Да и хотелось побыть в одиночестве. С семьей не слишком-то отдохнешь на природе, все суета и суета.

Как я его понимал!

— А я не мешаю вашему одиночеству?

— Ты-то? — Михалыч улыбнулся. — Ты, как я вижу, даже чересчур молчаливый. Ну как, будешь чистить картошку?

Мы вместе почистили картошку и развели костер. Земля к тому времени уже высохла — там вообще все быстро высыхало. Я достал из-под навеса завернутый в тряпицу казан и поставил его на самодельный каменный очаг. Пока дед помешивал варево, которое, кстати, выдавало такой запах, что просто слюнки текли, я внимательно разглядывал его руки. Они были такие крепкие, мозолистые, и сам он был, что надо. Сразу было видно, что у него весь корм — в коня. Должно быть, он много чего перевидал в жизни, хотя, кто их, этих старых чудаков разберет, может, он просто выглядел опытным.

— Ты в каком классе учишься? — спросил Михалыч.

Я назвал.

— А какой у тебя любимый предмет?

— Геометрия. Литературу тоже люблю, но она какая-то не научная. По крайней мере у нас в школе. Читай книжку, говори банальщину о всяких там конфликтах и ревностях героев, как все наши девчонки делают, вот тебе и пятерка.

Никогда еще я не говорил кому-то так много того, что думаю на самом деле.

— И почему ты любишь именно геометрию?

— Она такая, логичная, что ли. Мне нравится придумывать свои доказательства к теоремам. Приходить к теореме не тем путем, что в учебнике, а другим. Правда, иногда у меня длиннее доказательство получается, — неохотно признался я.

— У тебя хорошая школа, раз тебя научили самостоятельно мыслить, — произнес Михалыч и внимательно посмотрел на меня.

Я пожал плечами.

— Нам разрешают думать что угодно, только говорить надо то, что требуется.

Мы сидели рядом и ели картошку с тушенкой прямо из казана, было очень вкусно, ничего вкуснее я никогда не ел.

— Ты — хороший юноша, — вдруг выдал дед.

— Да нет, не очень, — честно ответил я. — По-разному бывает.

Мы продолжили есть молча.

— Хорошо, что ты осознаешь, куда стремиться, — загадочно сказал он и подмигнул мне. Я его не понял.

Мне он вдруг понравился. Что-то в нем было необычное, искреннее, я это нюхом чуял. Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо иметь такого дедушку, который никогда тебя не дразнит и все понимает. Мой дед умер, когда я был еще маленький, да даже если бы он и остался в живых, вряд ли он бы что-то понимал во мне, ведь он тоже принадлежал к нашей семейке, а все наши — совершенно безнадежный случай. Вот Михалыч, думал я, был бы мне хорошим дедом, но вряд ли он меня возьмет. Странно, что такой некрасивый человек, как он, может вызывать такое доверие, я всегда был уверен, что внешность и внутренность соотносятся между собой, а у этого и борода торчала в разные стороны, и ногти на руках обломаны, а нет — он мне очень нравился.

— А чем вы занимаетесь? — робко спросил я. Мне хотелось сказать ему совсем другое, все, что я думал по его поводу, но не мог, слишком долго я учился сдерживать все свои симпатии и антипатии внутри себя.

— Да всем. Я перепробовал столько профессий, плавал, например, в молодости на подводной лодке…

— Как же так? Я вот слышал, что у всех подводников волосы вылезают от облучения, а у вас они на месте…

— Да не у всех вылезают.

— А вы больше любите работать руками или головой?

— По всякому бывает. И то и другое полезно. Ладно, мне пора, малый. Жена меня, скорее всего, потеряла, и когда вернусь, будет мне жесткий выговор.

— У вас есть жена?

— Да, есть. И у тебя будет обязательно, — он опять подмигнул мне.

— Нет… Одному как-то проще, — грустно сказал я. И вспомнил о Мишо.

Я помог ему вытащить лодку обратно в воду.

— Спасибо за костер, малый. Ты точно не боишься быть один?

— Мой дядя скоро приедет, — сказал я. — Спасибо за картошку. И за тушенку тоже.

Я помахал ему рукой. Дед уплыл, а я вернулся к казану и доел с тоски все, что осталось, хотя есть совершенно не хотелось.

Ночью приехал Мишо. Я вяло смотрел на то, как он выгружает из машины продукты.

— Ну как, мертвый мальчик тебя не беспокоил? — весело крикнул он. Я помотал головой. Мне совершенно не хотелось смотреть на него.

— Ну вот и хорошо.

— Ты почему задержался? — спросил я.

— Прости. Сначала надо было выгрузить эту обгоревшую дуру и ее подружек в больницу, потом мне подкинули одно дельце и пришлось мотаться целый день и всю ночь. Но теперь мы с тобой оторвемся вдвоем.

Я молчал.

— Ну, прости, — неожиданно сказал Мишо.

— Это ничего, — тихо сказал я. Он не расслышал.

— Что? Говори внятно, сколько можно тебя учить? Мямлишь все время что-то.

— Это НИ-ЧЕ-ГО! — со злостью крикнул я неожиданно для себя. Мишо обернулся, посмотрел на меня с любопытством.

— Тут был кто-то? — спросил он.

— Нет, никого не было. Я — спать. И не приставай ко мне, пожалуйста!

Мой дядюшка этого явно не ожидал. Я ушел в палатку и завернулся в спальник. Из окошка на меня смотрели звезды. Тысячи звезд.

Новосибирск, 2007